— Это арест?

— Маршал, маршал, не допытывайтесь!..

Бертье преклонился перед волей монарха и вышел. Он был сильно заинтригован.

Два часа спустя Гранлис выехал с депешей. Он был очень недоволен тем, что пришлось оставить действующую армию, но вместе с тем очень далек от истины и от того, что его ожидало. Несколько дней спустя он в сопровождении своего блестящего эскорта вступил в Париж.

Уличная толпа шумно приветствовала его как офицера, прибывшего с поля брани и привезшего, наверное, сведения о новых победах. Какая злобная ирония судьбы: народ, приветствующий своего короля без трона в его последнем трагическом шествии.

По пути принц Людовик сделал небольшой крюк, и, прежде чем явиться к канцлеру, на чем настаивал поручик его эскорта, заехал к Борану. Поцеловав наскоро своих друзей, он, к их великому огорчению, снова вскочил на лошадь, торопясь исполнить возложенное на него поручение. Стоя на пороге, Рене грустно провожала его взором. Ее вдруг охватило тяжелое предчувствие, и она горько расплакалась.

— Что ты, малютка? — с удивлением спросил Боран. — Он жив и здоров, прекрасно смотрится; чего же ты плачешь?

— Право, не знаю, — ответила девушка, — но он скорее произвел на меня впечатление арестанта под конвоем, чем начальника, сопровождаемого почетным эскортом. Поручик выказывал какое-то злобное нетерпение…

— Что за чушь! Откуда ты взяла все это?

— Дай бог, чтобы я ошибалась!

Часовые перед домом канцлера взяли на караул, Гранлис соскочил с коня, поручик эскорта последовал его примеру.

— Вы желаете, сударь, следовать за мной? — удивился Гранлис.

— Я получил приказ, — холодно ответил офицер.

— Мне казалось, что из нас двоих право команды остается за мной, — сухо заметил принц, окинув офицера высокомерным взглядом.

— Вы ошибались, капитан, вот и все.

Острое подозрение впервые закопошилось в мозгу Гранлиса. Правда, он заметил в пути необщительность офицера, но приписал это свойствам его характера, а так как он сам был далеко не в болтливом настроении, то и не выражал на это претензии. Не желая заводить теперь скандал, он ограничился тем, что сухо промолвил:

— Хорошо! Мы с вами поговорим об этом позже.

— Как вам угодно! — ответил офицер, с трудом подавляя желание передернуть плечами.

Камбасерес, уведомленный своим секретарем, поспешил принять этого странного гонца. Исполнив свою миссию, поручик удалился.

Гранлис пошел в кабинет канцлера.

Это была очень холодная, очень важная личность, как носились слухи, очень скупая и не способная ни на какие сердечные движения.

— Вы прямо из Баварии? — спросил канцлер, принимая из рук офицера секретную депешу императора. — Надеюсь, император доволен? — спросил он, читая депешу, но вдруг остановился, не докончив начатой фразы: он понял приказ.

Тогда он поднял взор и пристально посмотрел на стоявшего перед ним офицера. Но в этом взоре отражалось одно лишь голое любопытство. Он молча позвонил. Явился курьер.

— Попросите ко мне полковника Марти! — сказал канцлер, а затем все в том же молчании взял лист бумаги, написал на нем несколько строк и приложил печать.

В кабинет пошел полковник Марти. Пристально глядя на него, Камбасерес протянул ему только что написанный им лист. Марти пробежал его взором, причем его ресницы как-то судорожно дрогнули, и, вдруг обернувшись к Гранлису, сказал:

— Вашу шпагу!

Принц невольно попятился.

— Зачем?.. Повторите, прошу вас…

— Вашу шпагу, капитан. Именем императора я арестую вас.

— Господин де Гранлис, — сказал Камбасерес, вставая, — дайте мне слово, что вы выйдете отсюда без скандала и проследуете к месту назначения, не оказывая попыток сопротивления.

— Даю вам это слово, и вы должны понимать, что оно стоит.

Канцлер слегка поклонился, в виде подтверждения.

— Полковник, — сказал он, — вы можете оставить шпагу. Идите! — Потом, невольно тронутый молодостью, величавым достоинством и самообладанием этого ничем не запятнанного узника, он прибавил: — Смею уверить вас, что я крайне сожалею…

— Это сожаление послужит лишь добавлением ко всем предыдущим, — горько улыбнувшись, ответил Гранлис.

Этим ограничилась вся его месть.

По выходе из кабинета, в коридоре, их поджидала целая толпа военных и штатских: все спешили повидать императорского гонца и переговорить с ним, но Марти бесцеремонно отстранил их рукой:

— Дорогу, дорогу! Мы не можем терять время! — И он быстро увлек своего узника.

Они спустились внутренними лестницами во двор. Там, ради служебных надобностей, всегда стояли две или три запряженные кареты. Марти позвал двух дежурных солдат, одному из них велел сесть рядом с кучером на козлы, другому поместиться на запятках, потом протянул кучеру клочок бумаги, на котором он наскоро написал какой-то адрес, и крикнул:

— Пошел скорей!

— Вы везете меня в Тампль? — спокойно, но с иронией спросил его принц.

— Нет, в Венсен.

Час спустя наследник великого престола Франции был заключен в крепость. Условия заточения были очень суровы: узник ни с кем не мог общаться; книги, бумага, чернила и карандаши с перьями были воспрещены. Находясь в полном одиночестве в своей крохотной камере, скудно освещенной высоко расположенным маленьким решетчатым оконцем, принц мог предаваться на свободе грустным воспоминаниям о своих вечных неудачах и разочарованиях, измерить всю глубину трагизма своей поистине роковой судьбы. Но Людовик не предавался отчаянию. Он был так измучен, чувствовал себя таким усталым и разбитым, что даже для отчаяния у него не нашлось больше сил. Он впал в апатию. Все ему было безразлично: и лишение свободы, и свет солнца, и гомон покинутой армии, и возможность славы… Он не оставил за собой никого, кто любил бы его, за исключением семьи Борана, разумеется. При этом воспоминании глаза Людовика наполнились слезами; его охватило раскаяние в небрежности, с которой он относился в последнее время к своим единственным верным друзьям и приверженцам.

— Бедная, бедная Рене! — прошептал он.

Итак, из всех воспоминаний былого самым ярким у этого злосчастного потомка венценосцев оказалось воспоминание о бедной мещаночке с золотистыми глазами, которая долго была близка ему, как сестра. Правда в последнее время характер его чувства к ней несколько изменился, но оно ничуть не утратило ни своей силы, ни глубины.

Встав на стул, Людовик мог увидеть часть крепостного рва, площадку близ ворот. При взгляде на этот мрачный квадрат земли ему приходило на ум, что, может быть, именно здесь был расстрелян двенадцатью пулями его кузен, герцог Энгиенский, который, разумеется, подавал меньше повода к такому трагическому концу, чем он сам.