— А вы? — так же тихо отозвался Санчес. — У вас есть факты? Вас уполномочили сообщить мне об этом? Я готов выслушать.

— Меня уполномочили довести до вашего сведения, гражданин премьер, что правительство Советского Союза готово рассмотреть в положительном смысле ваше обращение и, если вы посчитаете это целесообразным, начать немедленные переговоры с целью заключения договора о дружбе и взаимной помощи.

— Это повод северному соседу обвинить республику в том, что мы предоставим вам военные базы.

— Я передал то, что меня уполномочило передать мое правительство. Полагаю, однако, что такого рода договор мог бы оказать сдерживающее влияние… И не на одного только северного соседа, но и на некоторые союзные ему режимы…

Санчес хрустнул пальцами, поднялся, отошел к огромному, чуть не во всю стену окну, прижался лбом к толстому, зеркальному, с голубым отливом стеклу и сказал с каким-то мучительным, как показалось послу, сомнением:

— Мне представляется, что в политике необходимо до конца, пока только можно, следовать выбранному курсу. Я жду сообщений из Европы, понимаете? Грацио. который должен был заключить с нами договор, мертв! Мои коллеги беседовали с его ближайшими сотрудниками… Те считают что банковская корпорация Леопольдо после того, как закончится ревизия — вы же знаете, ищут, нет ли банкротства, — доведет до конца то что он начал. Если же нет… Что ж, значит, настало время для принятия нового решения… Понятно, я сегодня же информирую моих коллег о великодушном предложении Москвы, прошу вас передать мою благодарность вашему правительству, он усмехнулся, — я не обучен протоколу, с этого, видимо, и следовало начинать… Завтра в восемь утра я буду готов к ответу…

— Хорошо, гражданин премьер, я буду у вас в восемь… Хотелось бы… Словом, я работал в Чили… Не смею проводить параллели, это действительно вещь опасная, но бывают такие часы, когда не принятое вовремя решение оборачивается национальной катастрофой…

— Мы тщательно исследовали чилийскую трагедию, гражданин посол, но разница заключается в том, что у них в правительство входили социалисты и коммунисты. Это был открытый вызов северному соседу, а у нас нет ни тех, ни других… Белый дом не может не отдавать себе отчет в том, что удар по Гаривасу восстановит против Вашингтона всю Латинскую Америку. А ведь президент США намерен снова выдвинуть свою кандидатуру… Вы думаете, у него будет много шансов на выборах, вознамерься он санкционировать действия против национального, а вовсе не социалистического движения Гариваса?

— В Доминиканской Республике это не остановило Джонсона.

— Так ведь он из-за этого и проиграл кампанию, гражданин посол! Он проиграл! Пришел Никсон! Нет, все-таки мои коллеги и я считаем нынешнюю кампанию актом психологического давления, нас хотят забаррикадировать не только от Кубы, от вас, но и ото всей Европы, в конце концов…

Когда посол Советского Союза ушел, Санчес позвонил в "Клаб де Пескадорес", сказал старику Бейлису, что приедет сегодня вечером. "Нет сил, вьехо, хочу отдохнуть за хорошей пирамидкой, ты не против?" — "Приезжай, Малыш, я обдеру тебя как липку, будешь знать, как обижать стариков… Ты позволишь мне позвать Пепе?" — "Какого Пепе?" — "Моего внучка, он же щиплет гитару и поет помаленьку…" — "Ах, да… Хорошо, позови, только я плохой ценитель, и пусть не надеется, что я приведу его за ручку в труппу, будет сдавать конкурсный экзамен на общих основаниях…"

Потом он налил себе немного "агуардьенте"[26], ощутил растекающуюся горькую сладость во рту, закрыл глаза, откинулся на спинку своего высокого стула, медленно снял трубку телефонного аппарата и набрал семнадцатизначный номер — Европа, Дворец прессы, Мари Кровс.

— Здравствуй, это я…

— Боже мой…

— Как ты, любовь моя?

— Ты читал, что я… Мне можно говорить?

— Не знаю… Говори… Наверное, нельзя, но ты говори, я очень хочу слышать тебя, говори…

— Милый, что с тобою? Что, любовь моя?! У тебя ужасный голос. Ты болен? Ответь мне!

— Я здоров, любимая… Расскажи мне про себя, только не торопись, ты всегда очень быстро говоришь, и я не успеваю насладиться твоим голосом… Расскажи, как у тебя дома, что ты читаешь, какого цвета абажур на лампе, что ты будешь делать вечером… Пожалуйста, говори не быстро, подробно, будто ты рядом, ну, рассказывай мне, я жду…

— Мигель, позволь, я прилечу… У меня есть деньги, я вылечу сегодня же…

— Сначала расскажи, девочка, про то, о чем я просил тебя рассказать.

— Ой, я не верю… Это ты? Назови мне свой телефон, я перезвоню, я не верю…

— Что нужно сделать, чтобы ты поверила?

— Не знаю… Назови свой номер…

— Хочешь, я спою тебе нашу песенку, когда мы ходили к боннскому вокзалу в маленький клуб смотреть киноклассику и напевали из песенки Петера Александэра, "Шёне кнайпе ам унзерен штрассе"[27], так?

— Не так, но так, — Мари заплакала. — А какой фильм мы смотрели с тобой последний раз?

— "Восемь с половиной".

— А что я тебе сказала в конце?

— Ты сказала, что была влюблена в Феллини и написала ему, что он гений, а он тебе не ответил, и ты на него очень обиделась…

— Ой, родной мой, я прилечу к тебе, мне так страшно за тебя, у меня на сердце тяжело, мне про тебя показывают плохие сны, здесь говорят, что надвигается ужас, самое плохое…

— Вот после ужаса ты и сможешь сюда прилететь… Мы тогда будем иметь право жить вместе; с милым рай и в шалаше, разве не так?

— Да, да, да, любимый мой! Да! Только я не буду тебя слушать, я сейчас еду к папе, мне нужно повидать его хотя бы на час, а потом вылечу к тебе… Почему ты молчишь? Ты не хочешь этого? Отвечай мне! Ты слышишь? Мигель!

— Я тебя очень люблю, девочка… Ты очень мне нужна… Я тобою горжусь, я никогда не думал, что есть такие женщины, я только рядом с тобой понял, что такое любовь, когда ты делала все, чтобы мне было спокойно, и никогда не думала про себя, ты всегда думала про меня, про то, как я замерз и нужно скорее растереть мне ноги, а то простужусь, я помню, как ты говорила, что я тропическое растение, и грела каждый мой палец, и играла с ними, с каждым, как с живым существом, и глаза у тебя были счастливые… Я целую тебя, Мари, я тебя люблю.

— Мигель!

Он медленно положил трубку, поднялся, вышел в приемную и сказал секретарю:

— Когда придет счет за разговор с Шёнёф, передайте его мне, я оплачу, это был личный разговор, личный, а не деловой…

И пошел через анфиладу комнат к выходу; начальник охраны Карденас передвинул кольт со спины на живот и двинулся следом, хмурый и чем-то раздраженный.

80