— Труды, — ответил Басаев, поймав себя на том, что с ее появлением у него начинается сладостное головокружение, словно в кровь ему попало несколько капель отвара бог весть из каких трав и кореньев, растущих в ее северных рощах. Ковры на полу и на стенах, две серебряные скрещенные сабли, узорный ларец в углу умягчились в своих очертаниях, утратили вес и вещественность, и он в невесомости, сложив ноги крест-накрест, парил над шелковым одеялом, не касаясь ложа, чувствуя сквозь носок тепло ее цепкой руки. — Ездил, торговал, товар принимал, — усмехнулся он, чувствуя, что губы в бороде сложились не в язвительную насмешку, не в ухмылку ярости, а в нежную бессмысленную улыбку, которой она тут же радостно улыбнулась в ответ.

— Люблю тебя! — сказала она, разминая сквозь носок его пальцы. — Долго не звал к себе!

— Смотри, что принес тебе. — Он вынул из-под подушки золотой перстенек с красным рубином, похожим на огненную почку цветка. Дунул на него, словно хотел вдохнуть свое таинственное мучительное желание, через камень передать его ей. Она с готовностью подставила тонкий, чуть выгнутый палец, и он насадил перстенек, увидев, как загорелась в камне от ее тепла сочная красная искра. — Подойди сюда!

Она наклонилась, и он, чувствуя ее теплый женский аромат, видя, как колышется под тонким платьем тяжелая грудь, потянул за шелковый поясок. Платье распалось, будто растаяло, сотканное из цветного воздуха, и она предстала перед ним, золотистая, нежно-розовая, с соломенными рассыпанными волосами, близким дышащим животом, крохотным солнцем лобка.

— Налюбовался? Насмотрелся? — Она наслаждалась этим стоянием на ворсистом ковре, чувствуя, как жадно, вскипая от ее наготы, он оглядывает ее, удерживает свое жаркое нетерпение, от которого глаза его дергаются фиолетовым пламенем. — Люблю тебя! — Она поместила на ложе круглое перламутровое колено, поддела рукой его жесткую бороду, нащупывая на рубашке пуговицу. И он ощутил в груди проникающее тепло, как продолжение ее пальцев, уходящее в глубину, под сердце.

В черно-красном сумраке, среди разбросанных шелковых подушек он обнимал ее, сдавливал до хрипа ее бурлящее горло, сжимал бедра, чувствуя, как поддаются мягкие хрящи, стискивал пальцами круглые горячие плечи, оставляя малиновые отпечатки. Она вырывалась, задыхалась в его бороде, проводила по его спине острыми режущими ногтями, выскальзывала из-под него, как быстрая ящерица. И он снова, набухая мускулами, подминал ее под себя, вырывал из нее сдавленный крик, проникая в ее жар, в душную глубину, в невидимое жгучее пекло.

Они подкатывались к пропасти, на дне которой текла слюдяная змейка реки. Удерживались на краю, где, впившись в камни, росло малое корявое деревце. Он повисал вместе с ней над бездной, колебался на хрупкой, готовой осыпаться кромке, и снова, последним усилием, откатывался. Плача, крутясь клубком, она приближала его к туманному провалу, где едва различимо мерцала река и корявое дерево впилось корнями в изломы камня. И снова, желая услышать ее клекот и хрип, вызывая в ней слезы страдания, он удалялся от края, добиваясь безумия фарфоровых белков, что вместо синих глаз наполняли ее ослепшие от страсти глазницы. И когда отломился наконец край земли и они рушились вниз, он, задыхаясь от крика, распахивая у себя в глубине огненные ключи, счастливый в смертельном падении, отдавал ей все мучительные видения дня. Мальчика с заостренным гранатометом. Убитого, полузасыпанного землей Илияса. Русского пленного с избитым лицом. Маленького, беззвучно кричащего осетина. Освобождался от них навсегда, и они пропадали среди ее красных искусанных губ, дрожащих потемневших бровей, стиснутых перламутровых колен.

Он лежал без мыслей, без чувств, вверх бородой, закатив под веками остановившиеся глаза, а она ласкала его ноги.

Сначала под веками сохранялась безжизненная млечная пустота, и его не было на земле. Потом ее прикосновения начинали вызывать в нем мерцания, разноцветными точками наполнявшие пустые глазницы. И это была жизнь. Он начинал появляться, возвращаться, но не на землю, а в иное, создаваемое ею пространство. В этом пространстве возникала на мгновение прозрачная бегущая вода с проплывавшим сухим листком. Ночное окно, в которое стучала ветка тутовника и лились черные струи летнего дождя. Ослепительная, солнечная, в голубых снегах вершина, и он, мальчик, в каракулевой шапочке и теплых удобных сапожках, стоит среди горячего света, влажного сверкания, смотрит на гору, и рядом золотистый, с красным гребнем петух.

Она гладила его ноги, мягко сжимала ступни, ласкала икры и щиколотки, прикасалась к ним то ли пальцами, то ли губами, и от каждого прикосновения возникало мгновенное видение. Девушки в долгополых платьях танцуют на зеленой траве, волнуются их платки и черные длинные косы. Старец в папахе с родным забытым лицом сидит, опершись на посох, смотрит в далекую вечернюю степь, и морщины его медные от низкого солнца. Она зажигала в нем эти видения, и он сладко дремал, благодарный, в полной ее власти, утратив волю и имя, состоящий из ее разноцветных прикосновений, странствуя в таинственном, создаваемом ею пространстве.

В этой стране, куда она его увлекала, были зеленые и голубые дороги. Текли золотые реки. Вставали города, наполненные радужными полупрозрачными зданиями. Белые и розовые храмы, блистающие серебристые фонтаны, тенистые сады, в которых, словно лампады, среди глянцевитых листьев горели оранжевые плоды, — он все это видел в полусне, знал, что оно существует. Пропадет, как только он проснется и она перестанет его ласкать.

Он глубоко дышал во сне, а она, зная свою над ним власть, смотрела не мигая на его большую, гладко выбритую голову, черно-фиолетовую бороду, гладила его грубые твердые стопы.

Потом они пили чай. Она подносила тяжелый фарфоровый чайник с малиновым цветком. Наклоняла над его пиалкой, выливая черную огненную струйку, и он видел, как от напряжения вздрагивают ее розовые соски.

Он наслаждался освежающим чаем и поддразнивал ее.

— Что ж, Вера, должно, по дому скучаешь? Отпускаю тебя. Ты не рабыня, не пленная. Ступай домой. Спасибо за все.

— Гонишь? Надоела тебе? — вскрикивала она горестно, каждый раз пугаясь его слов, веря печальному выражению его лица.

— Будет мне тебя не хватать, — продолжал он, грустно вздыхая. — Но не могу держать тебя силой. Там у тебя дом, мать с отцом.

— Нету у меня больше ни отца, ни матери, только ты есть! Прогонишь, в реку брошусь! Или на суку повешусь! Будет моя смерть на тебе!

Он тихонько смеялся, прихлебывая черно-золотой жгучий чай, смотрел, какие тонкие, гибкие пальцы на ее голой стопе.

— Как же ты, русская, можешь любить меня? Ведь я твоих братьев убиваю. На минах подрываю, в танках сжигаю. Русских летчиков приказал расстрелять, которые села бомбили. Неужели ты, русская, можешь любить врага твоего народа?

— Я — не русская, я — твоя! Какой у меня там дом и народ, одни мучения! Только тебя люблю! Целыми днями жду, когда позовешь!

— А ведь если тебя твои поймают, тут же расстреляют на месте. Не простят, что была любовницей Басаева. Это для них хуже измены.