А крест непростой, чеканный, должно — выделки монастырской. Лопухину пало на ум проверить. И точно — изготовлен во Владимире, при Рождественском монастыре.

Теперь обрели имя сокрытые в колодце останки. Не иначе — Феоктист, беглый лампадник.

— Ты помалкивай пока! — сказал княгине Лопухин. — Сгоряча не пори!

Сидели в саду, угощались холодной бужениной с хреном, ягодным квасом, холодным же. Звенели, кружили слепни.

Вот нечаянная радость, вот управа на Куракина! На нечестивца, изменившего боярству…

— Наболтаешь лишнего — язык отрежут. Шуточки, что ли? Слово и дело государя… Вопрос только — какого государя? А?

Уже не раз облетало Белокаменную известие — век Петра на исходе, царь занедужил крепко, не выживет. Радостное ожидание загоралось в родовых хоромах. Не сегодня-завтра встречать на царство Алексея Петровича. Отпраздновать восшествие его на трон в кремлевском дворце, понеже Москва снова станет градом стольным, столичным. Питербурху — обещает царевич — быть пусту.

Замешкается Петр на этом свете — спровадят. Есть умысел, есть надежные офицеры в войске…

Княгине открывать следует не все. Ей Лопухин отмеривает слова скупо.

— Я Борису зла не хочу. Я не укажу на него… А за других не поручусь.

— Как же быть-то?

— Раскинь карты! Спроси у них!

Вогнал в смущенье, до озноба довел в жаркий день, и потешается. А сейчас наклонился над осой, вцепившейся в кусок мяса.

— Ишь свирепая животина! Ведь тащит, тащит… Уродилась бы с корову — вот бы страху!

Княгиня взмолилась:

— Что же будет-то, милостивец? Разоренье нам… Не этот царь, так Алексей — кругом мы виноваты. Верно ведь? Посоветуй, батюшка!

— Кругом, кругом, — согласился Лопухин добродушно, наблюдая за осой.

Стало быть, поняла верно, Лопухин говорит, — царица наряжала юрода к нему либо, на крайний случай, к Куракину. Колодец — вот он, рядом… Юрод не сам туда прыгнул. Лопухин божится, до него письмо не дошло. Не врет, поди… Говорит, — в Преображенском приказе подозрение пало на Куракина.

— Ты вспомни, княгиня! Бориска при тебе не обмолвился? Намека не бросил?

— Нет же, ей-богу!

— И от меня сховал. И от царевича… Тебя не было дома, ты с попом своим нежилась. Так, кажись?

— Ой, грешно тебе! Тьфу!

— Ладно, я мужа с женой не поссорю. Нет у меня злобы.

А княгиня закрыла лицо ладонями — будто горит оно. Отняла, обнажила спокойную белизну. Ничуть не застыдилась. Лопухин сам бы позарился, да уж больно костлява, локоть что шило…

— А муженек твой уж точно дома сидел. С Федькой, с фаворитом своим…

Оса между тем оторвала волокно от ломтя буженины и, гудя с натугой, надсадно, улетела. Боярин проследовал за ней восхищенным взглядом.

— Авраам Федорыч, я что надумала… Деревни из моего приданого запишу на дочь. Катерине в приданое, значит… Отца разорят, так ее-то авось не тронут. Не тронут же, батюшка?

— Вона! — подивился Лопухин и выдавил смешок. — Деревни бережешь. А мужа не жаль?

— Му-уж… Ему девки голые прислуживают, немки. Без меня сладко.

— Он из всех послов набольший, твой муж, — произнес Лопухин наставительно. — Скоро андреевскую ленту выслужит, если бог позволит. Да, матушка… Позволит ли?

— Так писать деревни?

— Твое хозяйство. Спора нет, если они здесь порешили юрода… И письмо взяли… И «слово и дело» не сказали…

Лопухин бубнил нехотя, прикрыв глаза, словно разомлел от кушанья.

— Петр Алексеич поблажки не даст. Генерал ты, амбашадур или кто — не помилует. Деревни… Впрочем, не к спеху… Сколько Катерине? Мала еще, не доросла до свадьбы.

— А коли Алексей, — спохватилась Марья, недослушав — Тоже не похвалит. Слугу царицы порешили. Ой, господи!

— Тихо ты! — и Авраам притопнул. — Не суйся прежде времени! Кто порешил, тот скажет. Не нам с тобой… На дыбе заговорит, как начнут ломать. Молчи пока! Слышишь?

— Федьку окаянного на дыбу, — отозвалась княгиня и хрустнула пальцами.

— Экой порох! Плесну вот…

Навалился на стол, приподнял кувшин с квасом — узкогорлый, татарский, — покачал над столом, сердясь притворно.

— Враг в доме, Абрам Федорыч.

Будь он холоп, Губастов, — забила бы его, заперла бы в штрафной избе, заморила. Вольный он, вольный, наглая образина… Не Федька ныне, а Федор Андреевич. Вишь как! Сам дьявол надоумил супруга дать ему свободу да поставить управляющим. Обидеть не смей, прогнать не смей! Шныряет везде глазищами…

— Довольно, Федор Андреич, — бормотала княгиня, сплетая пальцы. — Нагулялся на воле…

— Право, окачу!

Лопухин замахнулся кувшином, и голос его окреп, отяжелел, ибо хруст пальцев был ему несносен.

— А с деревнями-то, батюшка… Враз настрочит князю, ирод губастый. Да не по-нашему…

— Черт их унесет, что ли, деревни! — рассердился Лопухин. — Обожди, говорю! Торопыга разбежался, да в яму… Без меня ничего не делай! Себя накажешь, поняла ты?

— Ты-то не выдашь меня?

Боярин встал.

— Уж коли так… Мне не веришь? Тогда я тут не нужен. Вовсе не нужен.

Уйдет, бросит одну… И пускай… Наконец выпала оказия избавиться от губастого, от соглядатая. Отправить его на дыбу, потом кончить с деревнями. У дочери не отнимут, поди…

Но Лопухин высился громадой, и взгляд его давил на плечи, пригибал к земле. А за ним — почудилось, возникло старое боярство, надвинулось молча, осуждающе.

— Прости, милостивец, — выговорила, запинаясь. — Дура я… Прости неразумные мои речи…

14

Губастов возвращался в Москву невеселый. Ладья плыла по реке медленно, Белокаменная пропадала в дымке, только маковки виднелись, висели гроздьями, рдели под солнцем. Век бы ехать, все равно куда…

Жара густая, парная — быть грозе. Рубаха взмокла от пота. Федор снял ее, положил под голову. Постелью ему служит сено, копна сена для княжеских коров, коих ныне пасти в городе негде — пустырей вокруг дома не стало, все застроено.

Авось княгиня у Троицы-Сергия, у архиерея своего. Хорошо бы… При ней в Москве не жизнь. Хоть золото набей в сарай — не угодишь ее светлости.

Давеча привязалась — молоко не годится, полынью отдает. Плевалась, чашку шмякнула об стену. Откуда полынь? То трава степная. Коровы едят сено подмосковное, сладкое.

Федор ухватил пучок травинок, приблизил к лицу. Где она — полынь? По листку ползла козявка, выросла, превратилась в чудище. С хоботом. Подобно слону. Глаза слипались.

Ведал бы азовец, какая участь готовится ему в куракинском доме, — не задремал бы. Может, не стал бы ждать конца пути, толчка о пристань. Приказал бы остановить, сошел бы на берег, скрылся бы в лесу, под ласковым, зеленым кровом.

Река извилиста, то притянет к Москве, то отступит. А в город войдя, задержались — вереница судов впереди, с сеном, с ягодами, с тесом и с живым грузом, мычащим, блеющим.