гари. Усталость одолевала людей, валила на вороха камыша, на постеленные поверх них попоны, оставшиеся от лошадей. Пахли они нахоложенно-смутно лошадиным потом, степью. И не могли казаки унять души, потрясённые столь внезапной развязкой...

За полночь, пожалуй, со станичной окраины, донёсся перекатистый грохот боя. С протяжным выхлопом, слитно залопотали ППШ, в ответ — визгливо-надсадный хор немецких «шмайссеров» и пулемётов, аханье гранат. Струи трассирующих пуль вдалеке рассекли поднебесье.

— Сошлись! — выдохнул Иван Епифанович и перекрестился. — Помоги и пощади, Господи, братьев казаков!

Двое суток кряду 5-й Донской казачий корпус бился с немецкими частями, имеющими не только позиционное преимущество, превосходящими селиваноцев в вооружении, но и активно взаимодействующими с авиацией. Казаки овладели станцией Хопры, перерезали железнодорожную ветку, ведущую от Ростова к Таганрогу. Под их напором стал отходить противник из Нижнегниловской. Но с каждой атакой ряды казачьи таяли, редели столь катастрофически, что штаб Северо-Кавказского фронта, опасаясь потери корпуса, решил заменить его стрелковыми частями.

Ранним утром 11 февраля подошла пехота, и казаки стали передавать боевые позиции. Но едва донцы отхлынули, оттягиваясь в тыл, как немцы контратаковали! Пехотинцы дрогнули, попятились. Майор Рутковский, оперативник штаба 11-й дивизии, на собственный риск, повернул 37-й и 39-й полки обратно, с ходу бросая в бой! И ещё сутки сражались эскадронцы, позволяя основным силам корпуса переправиться на левый берег Дона, к сельцу Койсуг.

Всего три денёчка отвели Селиванову для сбора и перетряски обезлюдевших полков, для назначения командиров и выяснения собственных сил и возможностей. Убитыми и ранеными он потерял на донском берегу треть численного состава, недосчитался около тысячи лошадей.

И точно в насмешку, на следующий день после освобождения Ростова комкору поступает приказ, придуманный в штабе фронта, — снова переправляться через Дон (в третий раз за неделю!), продвигаться тем же самым маршрутом — на Хопры и Недвиговку, с задачей выхода к реке Миус вблизи Матвеева Кургана.

И тронулось, двинулось всей громадой казачье войско по льду, вброд преодолевая и Дон, и Мёртвый Донец, и глубокие ерики. За нехваткой лошадей, орудия и миномёты тащили самопрягом, пихали на бугры, выволакивали из мочажин. Бывшие конники месили раскисший чернозём, не без зависти поглядывая на тех, кому посчастливилось остаться в седле. Яков, угрюмый и молчаливый, шагал в строю, нёс в душе тяжёлую ношу, искал и не находил объяснений, почему казаков посылают на самые опасные участки, обрекая на истребление. Так было прошлым летом на ейском рубеже, в бурунах, теперь — под Ростовом. Как будто кто-то кощунственно проверяет казачий дух и плоть на прочность, даже ценой невиданных жертв...

14

На редкость свободно, без единого выстрела завернул в Ключевской средь бела дня разъезд казаков-селивановцев. На майдане разведчики спешились, в крайнем дворе разжились ведром, и пока одни поили лошадей, другие расспрашивали, когда ушли немцы и в каком направлении, есть ли в хуторе полицаи. И без промедления, с благодарностью приняв от собравшихся хуторянок харчишки, ускакали вдогон отступившему врагу.

Радостная весть пронеслась по хутору! Прокопий Колядов, дед Корней, Веретельников, Горловцев поспешили к казачьей управе. Первым делом сбили вывеску, а подоспевший писарь Калюжный отомкнул дверь. Активисты тут же выбрали своим руководителем Колядова и, вооружившись топорами и кинжалами, точно в княжеские времена, пошли по дворам предателей Родины. Не минули и Шагановых. Лидия хмуро, с неприятным удивлением выслушивала злоумышленные вопросы Прокопия, ответы на которые он знал не хуже её самой.

— Ты, Лидия Никитична, отвечай, пожалуйста, не торопясь, — просил Калюжный, писавший карандашом в блокноте. — Так положено для протокола.

На другой день к Лидии пожаловали подруги: Таисия, Варя Лущилина, Баталина Антонина и тётка Матрёна. Торбиха не бывала у Шагановых со дня похорон Степана Тихоновича и, увидев обедневшее убранство комнат, завздыхала. Таисия прицыкнула на неё и озабоченно спросила:

— Будем сгонять коров на ферму или повременим?

— Торопиться незачем, — рассудила Лидия. — Они при нас. Установится порядок — прикажут.

— Наезжала нонче с утреца кума из Пронской, — уставясь на Лидию, зачастила тётка Матрёна. — Ходют милиционеры с военными по дворам, предателей выявляют. И требуют всё колхозное возвертать.

— Вернём, — бросила Лидия и повернулась к ойкнувшей Антонине, опустившей руку на свой выпуклый живот.

— Ворочается? — догадалась Варя, открывая в улыбке подковку зубов.

— Должно, танцором будет.

— А я приглядываюсь, Лида, чи ты тожеть в тягостях? — полюбопытствовала Торбиха.

— А тебе зачем знать? — резко оборвала хозяйка.

— По-бабьи спросила. Че ты злуешь? Оно-то рожать можно, когда пригляд и помочь есть. У Тоси и мать, и отец ишо на ногах. А тебе — колгота. Одна-одинёшенька. Живёшь — не с кем покалякать, помрёшь — некому поплакать.

— У меня Яков, Федя, родня. Не пропаду!

— Ты лучше расскажи, тётка Матрёна, как тебя немцы фотографировали, — попросила Таисия, доставая из кармана зипунки[44] полную горсть тыквенных семечек и высыпая их на стол.

— Вы дюже языками не метите, — насупилась Торбиха, вздёргивая на плечи свою шерстяную кацавейку. — Коды проходили фрицы через хутор, к мине на постой определились. Двое из казаков, а третий — немчуган. Пожрали и завалились дрыхнуть. А кони на привязи, во дворе. Я у вас, Варя, по-суседски переночевала. Утром прихожу. Они глаза продрали, об жизни гутарят. Всех по матушке кроют, особливо Гитлера с... вождём нашим дорогим Сталиным. Я на них кричать: «Как смеете Иосифа Виссарионовича поминать? С Гитлерюкой проклятым равнять?» Они блымкают глазами, и энтот самый немчуган достаёт пистолет — и угрожать!

— Не выдумывай, — остановила балаболку Таисия. — Рассказывай правду.

— Чес-стное слово! Не брешу... Опосля подъезжает на большой машине ишо мордатый немец, какой в газете...

— Корреспондент, что ли, — подсказала Варя.

— В аккурат он! Слоняется по хате, по двору. Встрамил глазюки, и всё! «Ой, — думаю, — голодный мужик. Надо удирать, а то на старости лет ссильничает, позора не оберёшься». Вон Тонечку, Варину сестру, сказнили румыняки!

— Душа болит болем — не могу, — заволновалась Таисия, качая головой. — Иной раз приснится дорогая кумушка, так ясно, как живая.

— Царство ей небесное! Все там будем, — вздохнула Торбиха и, взяв щепотку семечек, помолчала, скорбно стянув губы. — И только я вознамерилась в калитку рыпнуться, как энтот самый из газеты требует с недоговором: надобно пропечатать фотокарточку донской казачки. Ты, дескать, обличьем подходишь по всем статьям. «Ни боже мой! — отказываюсь. — Завтра вас