— Ну, подходи же! — запротестовал я. — Не прячься там! Я в один миг открою твой мешочек!

Говоря это, я схватил его за бороду — смертельное оскорбление в любой мусульманской стране — и приставил конец кинжала к его жирному брюху.

Повернув руку, я легонько ткнул его в живот кулаком, сжимающим кинжал.

— Вот сюда? — спросил я у толпы. — Или, может, вот здесь будем пороть? — и ткнул его ещё раз, теперь сбоку.

— Попробуй вон там! — широкоплечий указал носком ноги на место сразу под широким поясом.

— Отлично! — расслабив руку, сжимавшую бороду, я занес кинжал. — Ну-ка…

Абдулла выскользнул из-под кинжала, словно угорь из жирной ладони, вскочил на ноги, налетел на стенку здания, да так, что чуть не упал, и пустился наутек, провожаемый всеобщим хохотом.

Некоторые зрители стали расходиться, но многие остались на месте.

— Вот сюда! — какой-то грек показал мне на камень. — Ты сбросил с престола царя — ну так займи его место и развлеки нас рассказом!

Этот грек был стройным, изящным человеком в богатом полукруглом плаще темно-бордового цвета, украшенном по воротнику и по подолу вышитой полосой, усыпанной драгоценными камнями — жемчугом и гранатами. Под плащом была туника длиной почти до колен. Икры крест-накрест обмотаны ремнями сандалий.

Он показал на Айешу:

— Хороших кровей у тебя кобыла. Такой кобылицей мог бы гордиться и царь.

— Цари бывают разные, — заметил я, — а кобыла эта моя.

Он вынул из складок пояса монету и бросил мне небрежным жестом. Золото блеснуло в солнечном свете, когда я ловко подхватил её на лету.

— Ну, давай, рассказчик историй, послушаем, на что ты способен.

Отвесив низкий поклон, я заговорил, передразнивая обычную манеру базарных сказочников:

— О могущественный! Каково будет твое желание? Хочешь ли послушать историю о халифе Багдадском? Или об осаде Трои? Прочесть ли тебе наизусть из Аристофана? Из несравненного Фирдоуси? Или пожелаешь услышать о дальних морях и о землях, неведомых византийцам?

— Может ли быть такое? — Он высокомерно приподнял бровь. — Византия — это центр мира!

— О-о?

— Ты в этом сомневаешься, бродяга?

— Я вспоминаю Рим и Карфаген, Вавилон и Ниневию… Каждый из этих городов был в свое время центром мира, а ныне все они — руины.

Его это позабавило:

— Ты воображаешь, что с этим городом будет то же, что с другими? Ты шутишь!..

— А разве я спрашивал у жителей любого из этих городов, верит ли хоть один из них, что их город когда-нибудь будет лежать в руинах? Каждый век — преходящий век, и города, друг мой, тоже преходящи. Каждый из них рождается из праха; каждый мужает, стареет, потом угасает и умирает. Идущий мимо путник смотрит на курган из песка и обломков камней и вопрошает: «Что было здесь?..» — а в ответ ему только эхо — или шум ветра, пересыпающего песок…

Поклонившись ещё раз, я осторожно добавил:

— Может быть, твой город получит из степей новую жизнь, новую кровь.

Я взглянул ему в глаза и сказал:

— Может быть, сейчас здешняя кровь слишком разжижена, и благовония ценятся больше, чем пот…

— Ты говорил о Трое. Что ты знаешь о Трое?

— Может быть, не больше, чем знали Вергилий или Гомер… А может быть, и немного больше, потому что сам ворочал веслом на галере.

— Раб? Я это подозревал.

— А разве мы все порою не бываем рабами? Рабами обычаев, положения, идеи… Кто из нас истинно свободен, о византиец? Да, я был и рабом, но не только рабом — и моряком, чей парус видели винно-темные воды, воспетые Гомером, и моря, неведомые византийцам.

— Ну вот, опять. Что это за моря?

— Ты читал Фития? Или Скилакса? А Эвдоксия? Я плавал по морям, которые видел Фитий. Говорить ли мне о них?

— Нас бы это развлекло… — Я не нравился этому византийцу. — Рассказывай, бродяга, и если твоя сказка будет хороша, ты получишь ещё одну монету.

— Так знай же, — я скрестил ноги, усевшись на отшлифованном камне, — что далеко на западе холодный палец земли вонзается в темные воды моря, именуемого Атлантикой. Неприветливы и скалисты эти берега, и живет по ним крепкий народ, который с древних лет добывал себе пропитание из моря. С незапамятных времен заходили эти люди далеко в открытое море в поисках рыбы. Знай же далее, византиец, что ещё давным-давно эти люди строили из дуба большие корабли, борта которых были выше, чем у римских галер; большие корабли с кожаным парусом и без весел. На этих судах люди плавали к далеким землям, на судах, рассекающих грудью холодные зеленые волны, следуя за полетом крупных серых гусей, которые каждый год летят на запад над холодными и ещё более холодными водами… Они плавали к Ледяной земле — Исландии, к Зеленой земле — Гренландии и даже к берегам, лежащим за ними.

— За ними?..

— Всегда есть берега за достигнутыми берегами, ибо таков был дар богов человеку: чтобы всегда были у нас эти дальние берега, всегда была мечта достичь их, всегда было море, в коем их искать. Ибо только тем и велик человек, что он должен искать то, что лежит за горизонтом, и существует бесконечное множество горизонтов, которые всегда лежат в ожидании человека. Только в поисках обретает человек достоинство, в поисках ответов, да ещё в той тени, которую оставляет он на земле.

— В тени?

— Сам по себе человек мал, но в своих созданиях — Парфенонах, пирамидах, храмах святой Софии — в них он обретает величие и оставляет тень своего присутствия на земле.

Я ему явно был не по душе, потому что оскорблял укоренившееся в нем чувство превосходства. Он узнавал о вещах, ему неизвестных, и мысль об этом раздражала его. Однако он задумчиво и внимательно смотрел на меня:

— Оказывается, ты кое-что знаешь… Откуда ты явился?

— Издалека. — Мне он тоже совсем не пришелся по душе.

— Хочешь продать кобылу?

— Нет.

— Я мог бы просто отобрать ее… — Он оценивал меня с холодным вниманием, и я подумал, что этот человек вполне способен попробовать.

— Я бы на твоем месте этого не делал, — ответил я, — ибо мы понимаем друг друга, и я буду владеть ею, пока один из нас не умрет.

— И это можно устроить…

Его реплика вызвала у меня улыбку, и улыбка оказалась для него неожиданной.

— Тогда устрой все как следует, о византиец, ибо смерть — такой гость, который может заглянуть к любому.

— Ты смеешь угрожать мне?

— Угрожать? — Мое удивление было настолько искренне, насколько я смог его изобразить. — Я всего лишь позволил себе философское замечание.

Он попытался переглядеть меня, заставить отвести глаза.