— Ох, maître, вы много чего сказали. Теперь сядьте, уберите книгу, поверните голову вон к той стене и более ничего не говорите. Если на самом деле хотите, чтобы я сделала ваш бюст.

— Нет, он не может просто так взять и уйти, — не успокаивается Философ. — Эй, Этьен Морис! Погодите!

В дверях, освещенный огнем печи, скульптор оборачивается.

— Monsieur?

— Мой дорогой друг, теперь я понимаю, почему царица постоянно убеждает меня, что с вами невозможно иметь дело. Но уверен, что вам будет приятно услышать, что у нашего дорогого друга Гримма есть к вам замечательное предложение.

— И какое? — взглядывает на Философа Фальконе.

— Мельхиор щедр и великодушен. Он хочет приобрести один из сделанных с меня бюстов.

— Который же?

— Тот, который мне больше понравится.

Фальконе проходит через озаряемую красными бликами мастерскую. Подходит к своему рабочему столу. Берет молоток, высоко поднимает его, на мгновение тот застывает над головой Философа, а затем обрушивается на нее. Наш герой — его гипсовая версия, его уменьшенная сущность — обращается в кучу обломков. Разлетаются волосики, изображающие дорогой парик с Невского проспекта. Клубы пыли. Гипсовая глыба, гипсовый мыслитель падает на пол…

— Бог мой! — ужасается через пару дней Мельхиор Гримм, выслушав от нашего героя эту историю. — Что ты натворил?

— Ничего.

— Наверняка ты его обидел.

— Вовсе нет. Просто Этьен Фальконе совершил удивительно смелый поступок. Решился разрушить свое несовершенное творение прямо перед ученицей и старым учителем.

— Ты как-то склонил его к этому.

— Нет, не я. Совесть художника и сознание собственной неправоты заставили его разбить статую. И поверь мне, невелика потеря.

— Статуя была нехороша?

— Отвратительна, уверяю тебя. У него трудности с лицами. До сих пор в толк не возьму, как человек с талантом Фальконе мог не заметить самые яркие черты своей модели.

— Возможно, он заметил нечто, тебе неизвестное?

— Возможно. Но не могу передать, как я был рад, что избавился от этого бюста. Хотя довольно неприятно смотреть, как твоя собственная голова обращается в пыль.

— Что, ничего не осталось?

— Нет, кое-что уцелело. Уши. Они сохранились, потому что парик он изготовил отдельно, а потом уж приделал его сверху. Вот что приняло на себя главный удар — нелепый русский парик, который ты заставил меня купить на Невском проспекте.

— Уши доктора Дидро! — Гримм возбужденно потирает руки. — Ты случайно не захватил их с собой?

— Тут они, у меня в кармане, — отвечает Философ. И достает уши.

Два очаровательных каменных ушка, соединенные куском каменного черепа, сохранились в целости и сохранности и лежат на столе. Гримм берет их в руки, рассматривает. Они похожи на двух маленьких белых птичек. Две замысловатые, закрученные раковины, два отверстия, два странных прохода, спирально уходящих внутрь, в глубинные апартаменты духа, разума, чувств.

— Я их у него куплю, — говорит Гримм.

— Что, мои уши? Я думал, ты приобретешь бюст Мари-Анн.

— А он хорош?

— Великолепен. У девушки нет претензий, иллюзий, ложной гордости. Она прислушивается к своему учителю. Ее бюст настолько же хорош, насколько плоха работа Фальконе. Чародейка и впрямь понимает меня.

— То есть она тебе льстит?

— Нет, понимает меня именно так, как я хочу быть понят.

— Очень хорошо, — покладисто соглашается Гримм. — Возможно, я куплю оба. И не исключено, что подарю их императрице. Кстати, дружок, отпуск твой подошел к концу. Завтра царица, а с ней весь двор возвращаются в Эрмитаж…

Да, это правда. На следующий день улицы, пустовавшие две недели, заполняются вновь. Двор вернулся. Рысью скачут лошади, маршируют гвардейцы. По Невскому снова прогуливаются графини и гувернантки. Возле Зимнего дворца прислуга и извозчики разгружают вещи, которые так старательно загружали пару недель назад. Торговцы шелками, вином, табакерщики и часовщики снова толпятся в коридорах Эрмитажа. Мясники и поставщики дичи вновь занялись своим прибыльным делом на дворцовых кухнях. Золоченые приглашения на вечерние приемы — более и менее важные — расходятся по городу, провоцируя обычные вспышки зависти и рыдания. Женщины в нарядных туалетах снова разъезжают по городу в каретах на полозьях. Улицы и дворцы украшены иконами и гирляндами — с возвращением императрицы наконец пришло и Рождество, и Новый год. В церквях и соборах полно народу. Ежечасно звонят колокола, распевают монахи. Философу пора во дворец…

Лишь затем, чтобы понять — многое изменилось. Философ заходит в небольшую приемную и видит там княгиню Дашкову. Рядом с ней доктор Роджерсон озабоченно ломает пальцы.

— Она не в себе, — говорит Дашкова.

— Дело в оренбургском восстании, это из-за него она так расстроена, — бормочет Роджерсон.

Видимо, пока императрица отсутствовала или предавалась философским размышлениям, в провинции начались беспорядки.

— Это серьезно? — спрашивает наш герой.

— Verra, — отвечает Роджерсон, которому все кажется серьезным.

— Стоит нам напасть на Турцию, донские казаки начинают бунтовать, — объясняет Дашкова.

— Правда? Я ведь почти не знаю Россию.

— Совсем не знаете, — говорит Дашкова, — иначе вы не стали бы верить людям, утверждающим, что Россия — все равно что Париж. Оренбург очень далеко отсюда, это место, населенное варварами. От этих безумцев в кафтанах мы не можем избавиться уже полстолетия.

— Избавиться, оставив за собой все их земли, — хмыкает Роджерсон. — Там не прекращаются кровопролития, и нравы самые жестокие.

— Это все Пугачев, тот император-самозванец? — предполагает наш герой.

— Он, кто же еще. Пугачев и его мятежные казаки рыщут повсюду. Разбойники режут и убивают всех, кого прикажет их предводитель. Его свита состоит из пьяниц и сумасшедших…

— К счастью, они далеко от нас, — говорит Роджерсон.

— Но с каждым днем все ближе, — добавляет Дашкова. — Теперь вы понимаете, почему она боится за свой трон.

— Она идет, — говорит Роджерсон.

— Я ухожу, — отвечает Дашкова.

И входит царица в генеральском мундире, а за ней по пятам — две гончие собаки. Она приветственно кивает по русскому обычаю — во все стороны.

— Входите, мсье Библиотекарь, — говорит она, — Возможно, вы слышали о наших неприятностях.

— Не время философствовать? — бормочет он.

— Я не теряю надежды, — отвечает она…

День сорок пятый