На всякий случай он порылся в архиве, нет ли там чего-нибудь об авторе письма, и отправил подчиненных понаблюдать за ним. Ничего подозрительного не обнаружилось, и доктор Цербе написал в ответ, что согласен встретиться с Йоахимом Георгом Гольбеком.

У Егора Карновского дрожали руки, когда он вскрывал конверт, доставленный ему в йорквильскую гостиницу. Письмо было короткое, всего несколько строчек, и он перечитывал его, пока не запомнил наизусть. От волнения он не спал всю ночь, утром долго умывался, одевался и прихорашивался перед мутным гостиничным зеркалом. Его внешность никогда не доставляла ему столько беспокойства. Сперва ему казалось, что от отца в нем нет совершенно ничего, он Гольбек с головы до ног. Но через минуту уверенность пропадала, он опять находил в себе ненавистные черты, и чем дольше смотрелся в зеркало, тем отчетливее их различал. Особенно беспокоили волосы. Накануне он пошел в парикмахерскую и велел постричь их как можно короче, особенно на висках и затылке. Такая прическа была в моде в Германии, и черный цвет волос теперь меньше бросался в глаза.

Он вышел заранее, чтобы не опоздать. Егор не знал, можно ли ему поприветствовать доктора Цербе вытянутой рукой или это запрещено ему из-за его расовой принадлежности, зато постарался щелкнуть каблуками как можно громче.

— Йоахим Георг Гольбек, ваше превосходительство! — гаркнул он с порога.

Доктор Цербе вздрогнул от такого приветствия, но не показал недовольства. Он внимательно осмотрел молодого человека.

— Очень приятно, герр Гольбек, — сказал он, подавая руку. — Садитесь, пожалуйста.

Егор продолжал стоять, вытянувшись по струнке.

— Это я написал письмо вашему превосходительству, — доложил он. — Вы изволили вызвать меня к себе.

Доктор Цербе просиял. До сих пор никто не называл его «ваше превосходительство». Он указал на стул жестом генерала, который позволяет офицеру забыть о чинах и церемониях.

— Садитесь, герр Гольбек, — повторил он. — И не называйте меня «ваше превосходительство», просто герр доктор.

— Слушаюсь, герр доктор! — Егор присел на краешек стула.

С минуту оба молчали. Егор не решался заговорить. Это был не класс мистера Леви и не кабинет директора Ван Лобена, где с ним обращались, как с мальчишкой, называли «сынок» и задавали бестактные вопросы. Тут нужно было показать уважение и дисциплинированность. Доктор Цербе разглядывал нервного молодого человека. Он больше не сомневался в его искренности. Перед ним сидел растерянный мальчишка, стеснительный и обидчивый. Доктор Цербе решил показать свое расположение.

— Вы выглядите очень молодо, герр Гольбек.

— О, я уже не так молод, герр доктор, мне восемнадцать, — ответил Егор.

Доктор Цербе улыбнулся отеческой улыбкой.

— Боже мой, восемнадцать лет, — сказал он с завистью. — По вашему серьезному письму я подумал, что вы старше. Я был очень тронут вашим письмом, герр Гольбек. Очень.

Егор покраснел от комплимента и отважился заговорить, не дождавшись вопроса.

— Могу ли я занять немного вашего драгоценного времени, герр доктор? — начал он с жаром.

— Ценю ваше доверие, герр Гольбек, — доброжелательно ответил Цербе. — Я готов вас выслушать.

Егор говорил долго и бестолково. Он рассказывал о своих страданиях, и об одиночестве, и о проклятии, которое тяготеет над ним из-за греха родителей. Чем больше он говорил, тем больше путался, повторялся, перепрыгивал с пятого на десятое. Пот струился по лбу, но он не останавливался. Слишком много было у него на сердце. Доктор Цербе не перебивал. Ему было скучно. Все, что он слышал, он уже знал из письма, но сохранял на лице заинтересованное выражение. Уткнувшись подбородком в ладонь, он без тени нетерпения смотрел на Егора.

— Пожалуйста, продолжайте, герр Гольбек, — подбадривал он каждый раз, когда Егор замолкал и вопросительно смотрел на него голубыми глазами.

Доктор Цербе знал: чтобы найти драгоценный камень, надо просеять тонны земли, чтобы вытащить из человека то, что нужно, надо позволить ему высказать все глупости. Когда Егор признался, что Гольбек — фамилия его матери, а по отцу он Карновский, доктор Цербе навострил уши. Фамилия давно была ему знакома.

— Карновский, Карновсий, — пробормотал он. — Ваш отец врач?

— Так точно. У него была клиника на Кайзер-аллее, мы жили в Грюнвальде.

Доктор Цербе уже не сомневался, что сможет использовать парня, и радовался про себя, что не выкинул письмо в корзину. Наконец усталый Егор замолчал и вопросительно посмотрел в водянистые глаза доктора. Цербе пригладил остатки седых волос и задумался. Так профессор медицины, выслушав тяжелобольного, размышляет, как его спасти. Подумав, он заговорил неторопливо и осторожно, взвешивая каждое слово.

Он грамотно построил речь. Сначала он выразил молодому человеку сочувствие. Несчастный парень! Он, доктор Цербе, знает, какие страдания доводится испытать в молодости. Такова немецкая молодежь, он прекрасно помнит, каким был сам в годы Егора. Такое настроение прекрасно описано в немецкой литературе. Он сам, как поэт, не раз воспевал в стихах душевные терзания и всем сердцем сочувствует молодому человеку. Ему понятна трагедия цветка, вырванного из родной земли и пересаженного на чужую почву, где он обречен зачахнуть. У Егора слезы выступили на глазах.

— Какое верное и поэтичное сравнение! — воскликнул он растроганно.

Доктор Цербе слегка кивнул головой в благодарность за комплимент и тут же снова стал серьезен, как профессор у постели больного. Покончив с поэзией, доктор перешел к истории.

Конечно, как поэт он способен понять боль цветка, вырванного из родной земли, но как ученый он знает, что в истории бывают времена, когда отдельные растения нужно вырывать с корнем. Они вредят саду, вносят беспорядок, нарушают гармонию и даже портят плоды других растений. Конечно, он нимало не сомневается в достоинствах благородного молодого человека, который ему доверился. Конечно, в душе он на его стороне. Но есть такая вещь, как историческая справедливость. Грехи родителей переходят на детей. Нужно очистить сад от сорной травы. Как сын хирурга он должен знать: опухоль удаляют, чтобы спасти тело.

Егор был тронут, когда его сравнили с цветком. Теперь, когда его сравнили с опухолью, он опустил глаза.

— Ах, герр доктор… — вздохнул он.

Доктор Цербе погладил его по плечу. Пусть молодой человек не воспринимает его слова как личную обиду, ведь он использовал их не в прямом смысле, а символически. Только дураки все понимают буквально. Он, доктор Цербе, далек от примитивного подхода к проблеме. Он видит в ней высший смысл, историческую необходимость, пробуждение национального духа, которому необходима чистота крови. Но на историческую справедливость нельзя ссылаться во всех случаях без исключения, она только создает общие законы. В том-то и заключается трагедия индивида, который становится жертвой высшей исторической справедливости. В жизни часто бывает, что дети расплачиваются за грехи отцов. Случай молодого человека, к сожалению, очень тяжелый. Он сын еврея, отцовская кровь доминирует в нем над материнской. Другими словами, он попадает в категорию стопроцентных евреев. Молодой человек и сам знает, как строги законы пробуждающейся страны в отношении легализации таких, как он.