- Как новенький, - заценил Кит.

- Кто бы знал, что маркшейдер Вольф раскается и станет нашим союзником, - признательно заметил князь Георгий.

Однако же князь сказал о дедушке Вольфе так, будто собственноручно проводил его вербовку. Сам он в своем новеньком мундире и немыслимой адмиральской фуражке с кокардой в виде лебедя, грациозно раскинувшего крылья, выглядел так, как и полагалось выглядеть славному адмиралу при Трафальгаре, Саламине, Синопе и прочих великих морских сражениях в Истории Человечества.

- Ага, - искренне согласился Кит.

- Он сказал, что удастся отправить тебя, минуя сороковые годы. Самую большую войну… При случае выскажи ему мое признание за вооружение. О таком я даже не мечтал.

- Дед знает, что делать.

- Кто?!

Кит спохватился. И ужаснулся.

- Мороз… - нашелся он. – Он же как Дед Мороз. Вот подарил тебе новенький геоскаф. На Новый Год.

Князь уже заводил пластинку на своем экземпляре граммофона времени. И от удивления весь замедлился, будто уже поддался трансформациям времени.

- Подарок соответствует перспективам нового, одна тысяча восемнадцатого года от Рождества Христова, - аристократически высокомерно, но все же искренне признал он. – По крайней мере, компенсирует… Мне нечем ответить. Признаю.

Старая пластинка завертелась.

- Будь осторожен, Никита, - предупредил князь. – Эта ведьма идет по твоему следу. Но теперь у меня есть вооружение.

- Она – человек! – не сдержался Кит. - У нее есть душа. И она… она тоже будет на нашей стороне.

- Милые сказки моей доброй сестрёнки, - величественно, как памятник великому полководцу, усмехнулся князь Георгий и опустил иглу. – С Богом, соратник! Я тебя прикрою.

Из замедленного времени Кит мог вглядываться в замиравшего по ту сторону реки времени князя, смотреть в его благородные глаза и с острой болью осознавать – вот перед ним стоит друг, готовый отдать за него жизнь, соратник, брат девчонки, которую он, Кит… да-да-да! И одновременно – в эту эпоху – главный враг! Личный враг. Практически кровник! Удивительная штука – жизнь!

Тьма! Дикий холод, мгновенно пробирающий до костей! Запах кислой, гниющей древесины, керосина и мазута.

Добро пожаловать в черную полынью восемнадцатого года!.. Выплыть отсюда поскорее.

- Слава Богу! Кит, заводи пластинку. Я тебя прикрою.

Голос княжны Лизы. Рядом. Во тьме. Но такой голос, от которого мерзнет не позвоночник, а само сердце.

- Лиза… - Взрываешься весь от одного имени. – Здравствуй хоть…

- Здравствуй, Киток родной!

Ничего себе, придумала нежности!

Порывистое, во тьме прошлого, пожатие руки, порывистый чмок в щеку… Дуновение уже родного старинного парфюма – какая-то княжеская, нежненькая роза-мимоза… Первая в жизни Кита вспышка ностальгии, которую он даже не заметил… Нет, надо здесь задержаться – растопить всю эту чертову тьму, растопить весь этот холод. Он же может, он на всё способен!

- Лиз…

- Милый! – Такое слово, а родной голос такой тревожный и нетерпеливый. - Не стой столбом! Скорее заводи и убирайся отсюда! Они же выслеживают тебя. Они наверняка видели свечение контура. Сейчас, наверно, попрут на нас.

Такое дурацкое слово в устах княжны – «попрут».

- Кто попрёт? Да я их всех…

Пока она говорила, Кит сориентировался в обстановке, хотя еще не успел привыкнуть к мраку и не видел ни зги.

Здесь, несомненно, был тот самый сарай на той самой почерневшей от былых времен даче, где их с князем уже один раз позорно накрыли. Не могли найти места побезопасней!.. Значит, не могли – технология не позволяла: анфилада времени проходила через те же точки прибытия.

Ночь… Зимняя ночь – возможно и наверняка как раз после того яркого зимнего дня… та самая ночь, когда его собирались утопить в черной полынье… только чуть позже чудесного спасения… после того, как его коммуникатор чудесным образом помог им с князем удрать с Софийской набережной в Москве… Секундой позже.

Кит невольно схватился за карман на груди, как за сердце, – коммуникатор был на месте.

Снаружи послышался злобный, напирающий на душу хруст снега.

Порыв воздуха, дуновение духов…

- Стойте! – звонкий, властный и бесстрашный голосок княжны, подавшейся к открытой двери сарая. – Еще шаг – и я буду стрелять! - И такой же звонкий и властный приказ ему, Никите: - Заводи же! Убирайся отсюда живо!

Граммофон, надо полагать, стоял где-то рядом… И вот незадача, Кит его не видел… И вообще, не мог он бросить княжну в опасности!

- Лиз… Подожди чуть-чуть… Я их всех…

Снег наружи мутно белел в ночи. Значит, княжна стояла и прикрывала его не в дверях, а разумно встав у косяка… Но ему-то можно! Ему все тут нипочем!

Он и вышел из сарая, как Терминатор, который уже «бэк».

- Эй, чуваки! Вы бы все валили отсюда на хрен, а?

- Боже! Что ты делаешь?!

Такого рывка Кит никак не ожидал. Княжна схватила его за плечо, дернула назад, так что Кит едва не упал на спину.

Бах! Бах! Выстрелы-удары в ночи… Вскрик княжны, падающей навзничь… на хрустящий снег… Отчаянный стон…

- Ники-и-ита! Уходи-и-и!

Ярость! Настоящая ярость рождается не в сердце, не в душе, не в желудке, который в этот миг сжимается, как боксерский кулак. И уж точно – не в голове, не в жалкой и жидковатой толпе нейронов-крокозябр. Настоящая ярость рождается где-то вовне и очень глубоко внизу – может быть, в самом аду. А ты просто, как вулкан Везувий, пропускаешь сквозь себя адский гейзер магмы, подпирающей снизу и вырывающейся из огромного, жгучего, испепеляющего все живое океана ярости.

Вот и превратился Никита в такой яростный вулкан Везувий.

- А-а-а! Козлы долбаные! – заорал он во тьму внешнюю…

…и сделал то всего-ничего – просто выбросил вперед левую руку.

Изысканный веер плазменных разрядов испепелил и уничтожил ночь. Всё и всех в ней!

Снег взорвался жгучим паром-кипятком, дохнув в лицо, как жаркая и влажная львиная пасть. Взлетели вверх метра на три вспыхнувшие шинелями тела. Жуткие крики!

Вспыхнула и взорвалась всеми стеклами дача, крыша рухнула-провалилась вниз. Вспыхнули адскими факелами – от корней до крон – сосны. Вспыхнул и тут же осыпался черной золою периметр забора… Там, за ним, в панике разбегались те, кому в тот миг Судной Ночи повезло не сгореть заживо!

Теперь всё стало видно, как в день конца света.

- Что ты сделала, дура! – уже не сквозь ярость, а сквозь плач, магмой рванувшийся в