К тому же надо было добиться в Риме согласия на бракосочетание Пала с его весьма близкой родственницей Оршикой; в конце концов ему удалось добиться благосклонности донны Олимпии Мальдачини, невестки понтифика Иннокентия IX, коей папа отдал на откуп все должности Римской курии. После чего в статью текущих расходов господин Фаркаш занес: одна тысяча золотых талеров.

55

Посовещавшись, военный совет решил, что потенциальных заложников, мою бабушку с маленьким Матяшем, нужно просто отправить на небольшую прогулку. Как, однако, приятно сказать: маленький Матяш, говорить о своем отце как о младенце — не от чувства превосходства, конечно, напротив, тем самым мы словно освобождаем себя от чуть ли не обязательных эдипалий, во всяком случае делаем первые шаги в этом направлении, мы можем наконец-то приласкать нашего родителя, что в принципе невозможно даже с лучшим из отцов — так называемым отцом-другом; даже с другом, самым настоящим другом, и то не очень-то, только мельком и осторожно.

На прогул-ку, решили члены совета, не перемигиваясь только потому, что считали это вульгарным. Они щурились, морщили лбы, вскидывали бровями. (Вскидывание бровей всегда было выдающимся качеством нашей фамилии — «хотя изначальный гений ее потускнел, и нет никаких сомнений, что именно в результате вскидывания бровей…» — наиболее выдающимся достижением в этом вскидывании был его асимметрично-скептический вариант, потрясающим и непревзойденным мастером которого был мой дед; отец, разумеется, тоже обладал достаточно живой мимикой, но мог в лучшем случае, хотя и безупречно, лишь подражать дедушке: вот видите, как я мог бы вскинуть брови, если бы захотел? и вскидывал; ну а я, представитель третьего поколения, деградировал до такой степени, что не то что поднять — не могу даже сдвинуть брови, да, по совести говоря, у меня их и нет почти, и когда со лба течет пот, пользы от них никакой…)

А за кучера будет дедушка, придумали они и такую хитрость, чтобы никто не предал их во время «бегства в Египет», как на шифрованном языке упоминалось это путешествие в их переписке.

56

Автор письма не может и вообразить, потому что если бы мог, то бросил бы писать письма, отрубил себе руку, к черту сломал перо и вылил бы все наличествующие чернила, или сел бы на поезд, или оборвал связи — ибо если бы мог он представить, как его унижают, в какое сажают дерьмо, когда чьи-то непрошеные руки лезут в его письмо!!! (Расклеивают на пару в специальном отделе Главного почтамта, по утверждениям посвященных.) Звонящий по телефону тоже не может представить себе, что его прослушивают. Хотя они существуют, конечно, разного рода романтические картинки — но как это далеко от реальной и повседневной убогости!

Нет, вероятно, семьи, которая в шестидесятых годах не думала бы, что их телефон прослушивают, не замечала бы незначительные подозрительные надрезы на почтовых конвертах. Независимо, можно сказать, от пола, религиозной и мировоззренческой принадлежности.

— А как же иначе! — смеялась мать, чем меня потрясала. — Если уже нет арестов, тюрем, расстрелов, что же им остается, беднягам, кроме мелкого шпионажа?! — А эти идиотские уловки с накрыванием телефона свитером, вытаскиванием его в ванную комнату! Из всех кранов хлещет вода, шумит спущенный унитаз — ни прослушки, ни разговора!

Все почему-то думают, что человека, тебя прослушивающего, можно перехитрить. Кардинальное заблуждение. Конечно, что-то или кого-то можно перехитрить. Но только кого?.. Прослушка — не человек, не конкретная личность со своим умом, который можно обмануть. Не зная своей истинной слабости, человек, пытающийся защититься, может опираться только на гордость. А гордая слабость не вызывает ничего, кроме отвращения. Всякий раз, когда мои родители звонили по телефону (а предполагая прослушивание, они почти всегда пользовались «метателефонией»), я закрывал руками лицо и затыкал уши, чтобы не видеть их и не слышать. Как будто их вовсе не было… Какой позор, какой смех, какое дерьмо мои отец и мать, всхлипывал я. Инфантильные, жалкие люди. Самое ужасное было в их невинности.

Меры защиты делятся на два основных типа. Источник первого — высокомерная самоцензура, когда человек полагает, будто он сам решает, что может быть предметом прослушивания, а что — нет. Каким мудрым, предусмотрительным и каким-то стыдливо строгим выглядел наш отец, когда рычал или, чаще, шипел на нас:

— Это не телефонная тема!

Ну хоть плачь!

Как будто прослушка делила вещи на важные и неважные, мы не могли, например, говорить слова «Закон Божий», «Гимн» или «дойчмарка», но можно было говорить слова «снег», «собака», «почтовая марка». Мрак, в кружении красных хлопьев, медленно опускался на нас: стой! ни шагу вперед! Это было даже красиво: подлый слухач, словно подлый паук, оплетает нас подлой своей паутиной! Он плетет свою сеть, распространяя по миру подлость. Все так. Эту подлость я видел.

Другой способ защиты питался гордостью свободного человека, полагавшего, а не все ли равно, ты можешь говорить что хочешь, потому что они все равно сделают с тобою что хотят, следовательно, и ты можешь делать и говорить что хочешь — и пусть вылижут тебе задницу…

По натуре своей мой отец принадлежал к категории первого типа, но, как все остальные, когда от усталости, когда оттого, что надоедала до чертиков вечная самодисциплина, или из желания напомнить себе, что он — человек свободный, случайно оказывался во второй категории и начинал шутить с неведомым собеседником, просил извинить, что задерживает его внимание, и так далее, в том же духе. И при этом, поясняя нам ситуацию, он еще разговаривал с нами, «в сторону», как это принято в театре. Мать смеялась, как я еще никогда не видел. Ведь так называемая защита нуждается в публике, в благодарной публике — пусть стыдно будет тому, кто подслушивает. Но больше всего было стыдно мне.

И однажды, когда стало совсем уж невмоготу, я подскочил к отцу и бросил телефонную трубку на аппарат. Мой отец изумился настолько, что даже забыл врезать мне по физиономии.

— Что ты сделал, сынок? — спросил он несколько изумленно и даже робко. А я с плачем бросился к нему и долго-долго его обнимал, хотя пряжка от его ремня больно давила мне щеку.

57

Этих пряжек в доме у нас, как мне казалось, было не сотни, а миллионы! — синие, красные, белые, черные, они заполоняли квартиру, расползаясь по всем углам, как какие-нибудь насекомые, мы находили их в кухне между тарелок, в туалете, в кроватях, в наволочках подушек, в школьных ранцах и даже в саду; в это время мы только вернулись в Будапешт, отцу работу давать никто не спешил, ибо, как выражался в ту пору Кадар, не все еще «были с нами, кто не против нас». Не говоря уж о том, что отец был явно «не с ними, а против», и тогда дядюшка Юсуф Тот — мать терпеть его не могла! — нанял отца сначала на производство пластмассовых пряжек, а позднее — паркетчиком. Не знаю уж, зачем отец приносил домой все это пластиковое барахло — может, в виде оплаты? Мы их и в школу носили — для обмена годились. Пластиковая пряжка была тогда вроде семейного герба, правда, без пояса, просто пряжка.