– Измена, – взвизгнул Шуйский, – вяжите их!

– Цыц, анафема! – сурово отозвался бородатый ратник в тегиляе и мохнатой шапке. – Дай дослушать, чего царь обещает.

– Да какой он царь? – возмутился князь. – Его воровские казаки да шиши лесные выбрали…

– А твоего родича и вовсе холопы в толпе на царство кричали, – усмехнулся бородатый, – сказано тебе – помолчи!

Шуйский схватился было за плеть, но его руку вовремя перехватил Трубецкой.

– Ты что, ополоумел?!

– Да как же это…

– Да так! Давно среди наших письма прелестные ходили, в коих прощение обещалось. Только ты да Салтыков ничего не видели и не слышали, а теперь, когда королевич бит, так и вовсе…

– Да где же бит! Вон сколько войска у нас, да еще подмога из Литвы идет!

– Дурень! Ты что, не слышишь, как пушки герцогские польский лагерь ломают? Самое время решать.

– Что решать?

– А решать надо – сам ли ты к царю на поклон пойдешь, или тебя связанного поволокут!

– Как это?

– А вон глянь, как Салтыкова тащат, – указал ему князь на окровавленного Ивана Никитича, которого тащили двое дюжих холопов, – его родичи умышляли убить государя Ивана Федоровича, ему теперь прощения не видать. А вот с тобой – еще не ведомо…

– Не могу я так, – замотал головой Шуйский, – не наш он царь, не православный!

– Тогда беги, – без особого сочувствия посоветовал ему Трубецкой. – Может, за ради твоей службы королевич греческую веру и примет.

– Изменник!

– Беги ужо, – отмахнулся князь, – а то передумаю, да велю в железа́ заковать…

Хотя идея о переходе на другую сторону пришлась по нраву далеко не всем, большинство ратных людей ее поддержали. Уж больно несладок был хлеб на чужбине, а войско нового русского царя на деле показало, кому Господь покровительствует, а кто пришел на Русскую землю по наущению нечистого. Объединившись вокруг Шеина и Трубецкого, они забаррикадировались в своей части лагеря и принялись палить во вчерашних союзников. Защитникам лагеря и без того приходилось несладко, а при известии об измене у многих просто опустились руки. Одни бросились в панике бежать, другие надеялись сдаться на милость победителей, и лишь немногие попытались пробиться с оружием в руках к своим товарищам.

Узнав о замятне в польском стане, командовавший стрельцами Пушкарев приказал усилить натиск, и лагерь вскоре весь оказался в руках победителей. Стрельцы и солдаты тут же взяли его под охрану, не забывая обшаривать разбитые возы в поисках чего-либо ценного. Обезоруженных и частенько раздетых пленников построили в колонну и быстро угнали подальше от греха в Можайск. На новоявленных союзников поначалу поглядывали с подозрением, но вскоре с обеих сторон нашлись знакомцы и даже родственники. Поскольку о царском прощении было объявлено вслух, то и повода для вражды не оставалось. Недавние противники принялись обниматься, вспоминать былые времена и даже втихомолку пускать по кругу баклажки.

Чернобородый Семен еще прихрамывал и потому не мог участвовать в бою, однако пропустить сбор трофеев не мог, и как только сражение окончилось, направился в захваченный лагерь. Увы, самые богатые шатры уже были под охраной, и поживиться там чем-нибудь стоящим возможности не было. Оставалось только обшаривать убитых или пристанища ратников попроще. Однако время шло, и, несмотря на все старания, ничего стоящего ушлому стрельцу не подворачивалось. Ни денег, ни драгоценностей, ни украшенного златом-серебром оружия у обысканных им покойников при себе не было. Так бы и остался добрый молодец без добычи, но попался ему покосившийся шатер, стоявший чуть в стороне от прочих.

Осторожно заглянув в него и увидев раскиданные по полу вещи, Семен поморщился. Похоже, что тут уже кто-то побывал, и самое ценное уплыло из рук. Впрочем, некоторые вещи были недурны, и стрелец решил, что на безрыбье и рак рыба. Быстро покидав в кучу сваленную на пол одежду, среди которой были и расшитые богатым галуном кунтуши, и рубашки тонкого сукна, и много чего еще, он на секунду задумался, из чего сделать узел. Потом взгляд его упал на лежащий у стены богатый плащ, подбитый собольим мехом. Довольно осклабившись, Семен потянул находку к себе и едва не окаменел от ужаса – под плащом лежал покойник!

Впрочем, быстро придя в себя, стрелец тут же осмотрел свою находку и остался доволен. Этого мертвеца еще никто не ограбил, и вся добыча по праву принадлежала ему. Богатый кафтан, расшитый золотом и с драгоценными каменьями в пуговицах, соболья шапка, украшенная павлиньим пером, сапоги с серебряными подковами и, самое главное, увесистый кошель быстро перекочевали внутрь узла. Снаружи Семен обернул свою добычу вещами поплоше и, оставшись довольным делом своих рук, собирался было уже покинуть шатер, как вдруг снаружи послышались голоса. Чертыхнувшись, стрелец спрятался за ширмой и, приготовив нож, замер в ожидании.

– Вот этот шатер, Савушка, – пробурчал бородатый ратник в лохматой шапке и тегиляе, показывая его рейтару. – Уж не знаю, на что он тебе сдался, но, как уговаривались, показал.

– Спаси тебя Христос, дядюшка, – уныло поблагодарил тот, оглядывая творящийся вокруг разор. – Только нет тут никого.

– Да, видать, как дело худо стало – сбежали они. Старый Карнковский-то – стреляный воробей, его на мякине не проведешь… ой, да вот он!

– Кто, дядюшка?

– Дык Федор Карнковский, бывший деритский воевода.

– А чего это он – мертвый, что ль?

– Да уж не живой.

– Порубленный?

– Да нет, целый. Не иначе как призвал его к себе Господь!

– А где же дочка-то его?

– Да кто ее знает… сбежала, должно.

– Тьфу ты, напасть еще…

– Послушай, ты так и не рассказал, какого лешего она тебе занадобилась, али за нее награду обещали, али еще на что?

– Занадобилась, – буркнул в ответ Савва.

– Погоди-ка, а может… она тебе по нраву пришлась?

– Может, и так.

– Ну, это неудивительно, девка видная, хоть и беспутная.

– Полегче, дядюшка, я на ней жениться хочу.

– Да ты что, ополоумел? Она же коханка королевича, как это по-нашему-то… полюбовница распутная.

– Дядюшка!

– То-то, что я тебе, дураку, дядюшка! Хочешь род Протасовых опозорить? Прокляну! Наследства лишу!

– Не ругайся, дядюшка… да и нет у тебя ничего.

– Как это нет? Я сам слышал царев указ – всем нам прощение вышло. Стало быть, и вотчину вернут! Моих деток Господь прибрал, так я думал, хоть племяшевых понянчу, а он эвон чего удумал! Не бывать тому!

Так переругиваясь, они вышли вон, а сидевший тихо, как мышь под веником, Семен подивился на людские заботы и, осторожно разрезав тканевую стенку, выбрался наружу. Нужно было во что бы ни стало сберечь богатую добычу. Доставшийся ему кошель был полон чудны́х золотых монет: на одной стороне отчеканен Христос, а на другой – боярин, стоящий на коленях перед святым. Как называются эти золотые[59], Семен не знал, но сердцем чуял, что стоят они целое состояние.