запытали, или маму родную заказали, или папашу на тот свет таблеточками свели. В России дело совершенно обычное, глубокими традициями укреплено: брат на брата, отец на сына, сын на отца… То и дело слышишь, как кто-то жрал человечину, и ничего — не поперхнулся. Не с голодухи жрал — от какой-то фантазии дикой, а то просто от нечего делать — со скуки… Но самое-то интересное в той истории про внучков, знаешь, что?.. Это то, что сделал я. Да-да — я! Потому что уж я-то, в отличие от говорящих обезьянок, понимал, что делаю!.. Сдал я статейку в редакторат, а через двадцать минут редактор вызывает меня и заявляет: ты не написал главного! Что же я упустил?.. Оказывается, я не вписал, сколько все-таки было денег, какая сумма досталась убийцам. Вот, оказывается, что главное для читателей. И ведь правда — это ли не главное для народа!.. Но главного никто не знал. Вот в чем фокус! Сколько денег взяли внучки — они и сами не знали, так, только приблизительно прикинули, но считать — не считали. А покуролесили так, что и вовсе последнюю память у них отшибло. Денег не осталось ни копейки, что-то, наверно, потеряли, что-то украли соратники. И тогда я от фонаря написал — пятьдесят тысяч рублей. Спроси меня, почему я так написал?.. А потому, что был у меня тайный умысел. И вот какой! Я рассуждал так: напиши я, скажем, какую-нибудь смехотворную сумму, которую приблизительно и взяли братцы — три или четыре тысячи рублей, что же тогда? А тогда гнев толпы был бы праведным — гадать нечего. Осудить братьев, заклеймить, и никакого снисхождения! Расстрелять! Порезать на куски! Из-за паршивых трех тысяч так садистски угробить родную бабулечку! А я взял да и подкинул мещанишкам искушения: пятьдесят тысяч… Вот, уже кое-что… Пятьдесят тысяч! Для сельской местности — капитал!.. И ведь расчет мой оказался совершенно правильным. Преступление братцев в глазах толпы вдруг потеряло зловещую окраску. Уже не то что оправдание, но уже — заметь — тянет на некоторое снисхождение… Все-таки сумма! Вот оно что! А если бы — вообрази себе — написал я не пятьдесят тысяч, а, к примеру, десять миллионов рублей! Двадцать миллионов! Ать?!. Вот она закавыка!.. Вообрази себе, что бабка скряга, жила в Москве, в престижном месте, да продала там квартиру, вернулась на родину и запрятала деньги. Что бы тогда сказала толпа по поводу братцев?.. У толпы на этот случай всегда готовый вердикт: оправдание! Понятно, не по закону оправдание, нет, а то истинное оправдание, которое из самых глубин, из души из порочной, идет. И только досадовали бы, что слишком грубо, по-скотски, братишки все сделали. За что и поплатились! Вот только за это, за неинтеллигентность в расправе, и осудили бы их… А надо было тихой сапой, таблеточками, или как-нибудь еще, но главное, чтобы без улик… Вот тогда бы с ними и за одним столом люди не брезговали сидеть, шутки шутить… А ты мне говоришь: не ходи виниться… Да я и в страшном сне не предполагал хоть в чем-то — хоть в проезде зайцем на трамвае — виниться перед ними.

Он замолчал, глядя на свои руки, которыми машинально разминал, терзал третью или четвертую сигаретку, которую уже не стал прикуривать. Наконец надорвал ее, табак высыпался на полировку стола, он стал так же машинально же ладонью сгребать табак в маленькую кучку. И вдруг повернулся к Ирине всем корпусом, сказал тихо, глядя на нее словно испуганными глазами:

— Ирина, порой мне кажется, что город наш — кем-то проклят, страна — проклята, и я проклят, и все мои близкие, и ты, и наш сын, и те, которые жили, и которые живут, и которым еще предстоит жить — даже те заранее прокляты. Что-то мы давным-давно проиграли самое важное, совсем проиграли, вдрызг…

— Господи, Игоречек, какой ты! — Она порывисто встала, обхватила его голову, давилась рыданиями, обнимая, тиская его.

— Я не сказал тебе, упустил одно обстоятельство, — забубнил он ей в живот, немного высвободился и договорил надсажено: — Тот человек был мне родственником. Это я только сегодня узнал совершенно точно. Подозревал об этом давно, но узнал только сегодня… Я убил брата… Вот что непреложно.

— Молчи, молчи, молчи…

VI. Жертвоприношение

Последнюю жительницу дома под номером семь с Преображенской улицы, бывшую учительницу Татьяну Анатольевну Изотову, должны были отправить в дом престарелых в самый последний день, когда строители уже приступили к реставрации дома, и никто не ждал, что старуха заупрямится, она же вдруг наотрез отказалась съезжать с квартиры.

К этому дню солнце размякло в молодой зелени и впервые по-настоящему растеплилось. Земский еще с утра отмечал про себя такое хорошее совпадение солнечной погоды и начала строительных работ — дело тронулось, а он ради этого дела многим рискнул. Так что внутренний комфорт, который он испытывал, вызывал в нем даже что-то тревожное. Предчувствия не обманули, в одиннадцатом часу в его приподнятое настроение плеснули ложечку дегтя: позвонил адвокат Спиридонов и сообщил, что старуха Изотова устроила скандал, сидит на кровати, вцепившись в спинку, а стоило попытаться силой стащить ее на пол, чтобы вывести из помещения, как она подняла страшный вой.

Просто списывать на сумасшествие такое поведение было нельзя, поскольку несколько дней назад Татьяна Анатольевна была даже рада отправиться в дом престарелых, все-таки для нее это были колоссальные перемены. Земский, как и посулил, выторговал для Изотовой место в приличной богадельне, в которой доживали свой век бывшие партработники и производственные начальники среднего звена, что обещало для старухи приличное, по преимуществу галантное мужское общество. Все документы были оформлены, справки заполнены, подписаны и проштампованы, адвокат лично в течение двух недель занимался старухой и даже несколько раз возил ее на своей машине в медсанчасть. К тому же Изотова в эту весну ослабела до крайности, в каждом новом дне для нее были припасены еще не ведомые ей мучения, и она сама рассказывала адвокату, что отправляясь за водой в колонку с трехлитровым бидоном (большего донести была не в силах), самой себе казалась трухлявой соломенной куклой, готовой в любую минуту рассыпаться. Еще горше и тяжелее ей давался вынос поганого ведра, а экспедиции на большую улицу в магазин вообще пришлось отменить, так что если бы не добрая соседка Нина Смирнова, продолжавшая проведывать ее, старуха быстро затухла бы. Все способствовало скорейшему переезду, и вдруг такое необъяснимое упрямство.

— Я бы советовал, — говорил по