энергичную женщину с таким высоким безумным голосом. Этак и правда могло дойти до неприятностей — вот уже и кто-то из прохожих остановился невдалеке.

В это время пришла Нина Смирнова, узнала, в чем дело, кинулась к входу. Но Земский преградил ей дорогу, выставив перед собой раскрытую пятерню.

— Стой, Нина! И ничего не говори! Всякому терпению есть предел!.. Скоро придет машина и ее увезут ко всем херам!

Но тут же страшный вой прекратился, наверное, в самой старухе надорвалась эта ее кричащая жила. Едва хрипевшую, безумно поводившую глазами, ее сноровисто и со смехом уже выволакивали под руки и под ноги. На улице Изотову усадили в старом кресле. На удивление, она совсем затихла, сделалась будто осоловевшая и только постанывала. Впрочем, даже Нина рассудила, что так, пожалуй, будет лучше. Она поднялась в квартиру, стала собирать в большой древний чемодан вещи, которые, возможно, могли пригодиться старухе в богадельне. Земский в душевном порыве пошел помочь ей. А когда чемодан набрался полный, сам же спустил его вниз, поставил рядом с креслом. Рабочие зачем-то вынесли еще старый громоздкий телевизор, тоже поставили рядом со старухой. Нина уселась на чемодан, но все-таки не очень-то близко, а совсем на краешек — уж слишком дурно от старухи пахло. Земский отметил это про себя с легким злорадством. Нина пыталась утешить ее:

— Татьяна Анатольевна, я вас навещать буду…

Земский сплюнул от раздражения. Вернулся в дом, пошел по этажам, заглядывая в комнаты, во многих из которых таджики возобновили работу.

На втором остановился в той комнате, где несколько дней в марте жил с Ниной. Но будто не с ним все это было. И будто не ее образ отражался в тех видениях… За те прошедшие пару месяцев оба они ни малейшим намеком не напомнили друг другу о том, что происходило здесь. Даже если они оставались один на один, ни слова, ни намека — все разговоры только о деле. Обоюдное молчание в какой-то степени удивляло его, но в то же время такая покорность женщины в ее отверженности и унижении импонировала. И то, что Нина теперь работала на него, устроилось само собой. Земскому пришлось много повозиться с документами, чему Нина была невольной свидетельницей, так что ее присутствие нужно было не только учитывать, нужно было обратить на пользу делу. Тогда же, в конце марта, он предложил ей не простую работу: для начала она должна была в качестве журналиста вести в газете тему, связанную со строительством, а после завершения стать исполняющим директором Центра. Она думала неделю, уезжала домой, к маме, потом вернулась, но прежде, чем дать согласие, спросила:

— За что же такая милость?

— Никакой милости, — совершенно серьезно сказал он. — На такую работу сложно найти человека, которому я доверял бы.

— И что же, ты мне доверяешь?

— Я себе доверяю меньше, чем тебе.

Он в задумчивости вышел из комнаты. И вдруг топот, и еще звук, изданный испуганным голосом, так что у него самого страхом отдалось в самой середке. Нина взбежала по лестнице, в слезах, задавливая рыдания.

— Вадим! Она умирает!

Екнуло: ведь накликал же — приговорил старуху к двадцати минутам! Нет бы, доскребла до богадельни. Как ведь хотелось довести дело до конца без эксцессов! Быстро спустились на улицу.

— Она ни говорить не может, ни пошевелиться!

— «Скорую» вызвали?.. — Стал сам на ходу звонить с мобильника в «скорую».

— Уже вызвали, — сказали ему.

Он сунул мобильник назад, в карман, чувствуя, что руки трясутся.

— Упрямая старая карга, сама виновата!

Изотова свернулась в кресле калачиком, неудобно свесив набок ноги и уложив голову в своей чалме на подлокотник — будто в такой чудной позе она прилегла вздремнуть. Пытались расшевелить ее, усадить, совали под вывалившийся язык валидол и нитроглицерин. Тщетно. Закатившиеся глаза как-то странно и страшно шевелились бельмами в приоткрытых веках, разбухший язык стал похож на вставленный в рот кусок мяса, и таблетки вываливались изо рта вместе с тягучими слюнями.

Прошло полчаса, «скорая» не приехала. Второй раз Земский позвонил сам. Представился, потому что знал, что к старухе, разменявшей девятый десяток, «скорая» приедет часа через три, не раньше, а, если не перезванивать, то может и вовсе не приехать. Но услышав, что вызывает «скорую» никто иной, как главный редактор самой популярной газеты области, диспетчер прислала машину через пять минут. Татьяна Анатольевна еще хрипло дышала, ее положили на носилки и отнесли в машину. Нина собралась ехать вместе с ней. Земский в последний момент сообразил дать Нине несколько пятисотрублевых купюр.

— Ты же знаешь, у них ничего нет: ни лекарств, ни капельниц. Если нужно, на лапу сунь. В общем сама сообрази.

Нина уселась в машину, рядом с носилками, дверь захлопнулась, Земский добавил для себя:

— Если, конечно, потребуется…

Когда же вся эта нелепая и такая неприятная сумятица улеглась, он тоже немного успокоился, вернее уж как-то затих, сжался внутренне. Сказал только непонятное кому-то походя:

— И правда, поверишь во всякую чертовщину…

Он был окончательно расстроен. Вслед за старухой еще позвонили редакционные рекламщики и сообщили, что прогорело дело с одним из спонсоров — прямо из-под носа уплывали довольно приличные деньги. Везде требовалось его присутствие. Но теперь из головы разом все вылетело. «Сказаться больным? — подумал он. И тут же: — У самого себя, что ли, отпроситься?»

Машинально, словно ноги сами вели, вернулся в дом.

Странный дом, и правда странный, — продолжал думать он. Притягивающий и в тоже время неприятный… раздражающий и, что там юлить, вызывающий что-то похожее на страх… О чем однажды говорила Нина?.. Какая-то совершенная глупость… Ну что такое может быть душа дома?.. Да-да, Нина однажды что-то такое говорила. Злой дом или добрый дом… Какая чушь, глупая девочка… Что в ее голове… Однако что-то такое неприятное… И то, что случилось со старухой… Да, как-то все это неприятно, будто специально подстроено… Медленно, как бы пробуя на прочность, ступая в стертые мраморные ступени и чуть покачиваясь на каждой, поднялся на третий этаж, в рассеянности зашел в комнату старухи. Отсюда как раз выходил маленький пожилой таджик, волок на загривке гору старухиного барахла. Он чуть не протаранил замешкавшегося Земского, бросив на ходу извиняющимся тоном:

— Хозяин…

Кровать стояла поперек комнаты — белье, одеяла, подушки, все, кроме единственной слежавшейся почерневшей простынки, было сволочено на пол. Когда пытались с этой кровати стащить старуху, она цеплялась за все, выявляя неожиданную силу в сухих мослах. И даже саму эту тяжеленную кровать доволокли вместе с ней до середины комнаты. Потом, когда Земский