Наши с Ролленом глаза встретились; узнал ли он меня теперь, когда был распростерт на полу?

Я покидал Париж вместе с Огюстом Дюпоном, намереваясь начать расследование обстоятельств смерти Эдгара По. Не успели мы подняться на борт корабля, как Дюпон объявил, что в почтовой каюте прячется злоумышленник. Впрочем, читатель наверняка помнит этот эпизод. «Мосье Кларк, сделайте одолжение — велите стюарду сообщить капитану, что на борту безбилетный пассажир», — сказал тогда Дюпон. А Роллен, уже пойманный, обвиненный в попытке украсть или испортить почту, процедил: «Держу пари, вы захотите узнать то, что известно мне!» С той же интонацией он час назад предложил: «Не желаете черкнуть ему пару слов?» В первом случае фраза прозвучала слишком зловеще для простого «зайца», во втором — слишком агрессивно для услужливого лакея, слишком грубо для вышколенного мажордома. Но не только тон оживил мою память — Роллен приподнял шляпу, явил обширную лысину, которая невольно обнажилась и тогда, в море. Сомнений не осталось — я окончательно вспомнил обстоятельства нашей первой встречи.

К моменту возвращения в дом Бонапартов я уже приблизительно представлял, чем Роллен мог заниматься на борту «Гумбольдта». Что касается моего же вопроса — узнал ли Роллен меня теперь, полагаю, нет, не узнал. Тогда, на «Гумбольдте», он разыскивал совсем другого человека.

И вот он смотрит на меня в упор. Глаза горят кровожадностью, башмаки мокры и заляпаны цветочными лепестками; рядом разбитая ваза.

Бонжур оглянулась. Улыбка с оттенком неглубокого раскаяния скользнула по ее лицу, и в груди моей все затрепетало от страсти и горечи, которыми был напоен ее тюремный поцелуй.

— Так уж вышло, мосье Кларк, — бросила Бонжур, словно это я был распростерт на полу, словно я молил о пощаде.

И тут меня осенило.

— Это ваша работа! Вы меня отравили, а вовсе не тюремщики! Да, вы! Вы вцеловали в меня яд!

— Проникнув в тюрьму, я обнаружила, что стена лазарета дала трещину — еще чуть-чуть, и поток пробьет в ней брешь. Выбраться через водосток не составило бы труда, но сначала нужно было оказаться в лазарете. Вот я и придумала способ вас туда переместить. Я помогла вам, сударь, разве нет?

— Нет. Потому что вы сделали это не из милосердия. Вы хотели проследить за мной, чтобы выйти на Дюпона, а Дюпон бы вычислил вам злодеев, которые стреляли в Барона, а заодно и их главаря. Вы думали, Дюпон все еще способен помочь; вы думали, мне известно, где он прячется.

— Я, мосье Кларк, хотела того же, что и вы, — отыскать истину.

— Сжальтесь! — взмолился Роллен. Бонжур пнула его в живот.

Роллен скорчился от боли. Я шагнул к нему.

— Бонжур, это неправильно. Теперь всю шайку можно сдать полиции.

— Я не верю жандармам, мосье Кларк.

Роллен передумал вторично взывать к состраданию — теперь он только трясся от страха.

Бонжур наклонилась над своей жертвой, ловчее пристроила кинжал.

— Уходите, — велела она мне, указывая на дверь.

— Вы не обязаны мстить за Барона, мадемуазель. Вполне достаточно того, что вы нашли заказчика убийства. Умертвив сейчас этого негодяя, вы лишь навредите самой себе. Вам придется скрываться, переезжать с места на место — разве вы не устали от этого? Вдобавок я буду единственным свидетелем — вы и меня убьете?

На протяжении всей тирады Бонжур не шевелилась, как бы загипнотизированная собственными мыслями. Вдруг она медленно повернулась ко мне, и в уголке глаза я, к своему изумлению, заметил слезинку. Лицо Бонжур было озарено внутренним светом истинной любви. Робко, словно лань, она сделала шаг в мою сторону, с тихим стоном, едва дыша, обвила руками мои плечи. Тогда, в парижском пригороде, на валу, близость наших тел нельзя было назвать объятием; еще меньше плотского усмотрел я в теперешней близости. Бонжур прижалась ко мне, потому что искала поддержки; я стоял подобно скале.

— Бонжур, все поправимо. Мы были каждый сам за себя. Теперь позвольте помочь вам.

Внезапно она меня оттолкнула, будто я первый привлек ее к себе на грудь. Я чуть не упал на диван. Неуловимая перемена произошла в выражении ее глаз — нечто улетучилось, и то был знак: больше нам не встретиться.

Бонжур выронила кинжал, с минуту озирала разгромленную гостиную, а потом обрушила на лицо Роллена серию жестоких ударов. Избив его до черноты, она выбежала вон. Я вздохнул с облегчением — все-таки Бонжур не умертвила Роллена. И однако, отнюдь не мой монолог заставил ее отказаться от жестокого замысла. Приблизившись к Роллену, я увидел то, что вызвало такую реакцию Бонжур. На полу валялась утренняя газета, первая страница которой извещала о кончине загадочного французского барона в балтиморской больнице.

Увы, работорговец не ошибся, сказав, что меня разыскивают за убийство. Что касается Бонжур, вероятно, со смертью Барона отпала необходимость мстить за него — зачем платить долг, если кредитора нет в живых? Бонжур по натуре оставалась воровкой, а для представителей криминального мира такое понятие, как честь, аннулируется после смерти. Быть может, по мнению настоящего, убежденного, отпетого преступника, честь человека умирает вместе с ним самим. После смерти ничего нет — ни рая, ни ада, — если при жизни познано и то и другое. Или же все меркнет в сравнении с истинной скорбью. Как бы там ни было, Бонжур не стала мстить.

Роллен был без сознания; впрочем, я не обнаружил у него серьезных телесных повреждений, перевязал его куском гардины и, прежде чем уйти, нашел умывальник и попытался смыть с ладоней кровь.

Мозг между тем не прекращал лихорадочной работы. Да, верно — за последние часы я на несколько семимильных шагов приблизился к пониманию произошедшего, но у меня по-прежнему не было улик против истинных убийц Барона. Пусть я сделал важные открытия — чем бы я стал подкреплять их в полиции? Предположим, я дождусь возвращения убийц; они умертвят меня, и дело с концом — либо по собственному усмотрению, либо по приказу Роллена, если он придет в чувство. А полицейские только и думают, что о моем аресте, — звать их на помощь бессмысленно.

Как ни крути, а я навсегда останусь убийцей истинного Дюпена. Именно так станут говорить обо мне. Я раздавлен, загнан в угол. Меня повесят за чужое преступление, а я даже не знаю толком, за чье именно — двух французов или Дюпона. Но самое скверное — заваренная мной каша исключает все будущие попытки расследовать смерть Эдгара По.

С этими мыслями я бродил по балтиморским улицам, время от времени делая передышки. Так продолжалось всю ночь, но и рассвет не вынудил меня прекратить движение.

— Это вы, Кларк?

Я обернулся и сообразил, что нахожусь рядом с одним из балтиморских полицейских участков. Соответственно, представшее моим глазам не было полной неожиданностью.

— Мистер Уайт? — произнес я, а затем поздоровался с секретарем.

Я словно в первый раз увидел пятна крови на рукавах и пуговицах своего потрепанного пальто; пятна, которые вопияли: «Виновен! Виновен!» А пока я на них взирал, Уайт с секретарем взяли меня под локти и повели в участок.