успеют проломить брешь, — сказал пан мечник, — скоро ночь; а завтра мы замуруем пробоины.

Кордецкий ничего не ответил, встал на колени, прижал крест к груди и начал молиться. Такая молитва, как молился Кордецкий, творит чудеса. Она восходит к небу, низводит взор Божий на землю. Вдохновенная, до боли проникновенная, слезная, такая молитва возносит душу горе. Он ничего не видел, не слышал, не чувствовал… В конце сотворил крестное знамение и поднял сияющий взор, как бы пробудившись от молитвенного экстаза.

И в это мгновение шведское орудие со страшным грохотом разлетелось в куски… Пушкари одни были убиты, другие в страхе бежали, и внезапно, темной завесой стал опускаться на землю холодный мрак, покрывая мглой всю окрестность. Так же вдруг, будто чем-то пристукнутый, оборвался огонь на всех пунктах.

Тихо… В монастыре стоят все изумленные, почерневшие от дыма, дрожащие от переутомления, охрипшие от крика… Стоят все, и начальство, и солдаты, как бы в ожидании… Поглядывают друг на друга… Молчат… По-видимому, не верят внезапному успокоению, бросают взгляды на шведский лагерь. А там движение, шум, переполох, но и они понемногу успокаиваются. Доносится по временам то глухой ропот, то скрип колес, то протяжные окрики.

Чарнецкий покрутил усы.

— Ба! — сказал он. — Хорошего нам задали жару; пойдем, посмотрим, много ли они попортили.

Приор в эту минуту подымался с колен, ослабев от напряжения духа, но сильный верой и ясный ликом.

— Кончено! — сказал он со слезами. — Кончено! Во имя Божие, поздравляю вас с победой.

— Как же так, ксендз-приор? — перебил Замойский. — Это только начало.

— Да не может быть.

— Я в том уверен.

— Но почему? — робко поддержал Замойского пан Петр.

— Почему? Я сам не знаю! Чувствую, что конец и страхам, и мщенью… Пойдем передохнуть и успокоить, и утешить население.

С этими словами он пошел вдоль стен, осматривал причиненные изъяны и ободрял народ. Перевязывал собственноручно раны, благословлял, лечил и словами укреплял колеблющихся духом. А когда вошел в толпу малодушных, обезумевших от страха, прятавшихся по закуткам, не обнаружил гнева, а приветствовал их речами, полными утешения и жалости.

— Дети, разойдитесь, — сказал он, — опасность миновала, отдохните, бедные.

Слезы блистали у него под веками, покрасневшими от бессонницы, трудов и сострадания. Так дошли они до ворот, у которых в это мгновение зазвучала шведская труба и раздался голос брата Павла.

— Пойдем, — сказал Кордецкий весело, — посмотрим, чего еще хотят от нас.

Это был посланный с письмом от Миллера. Письмо было гневное, полное угроз, суровое и предательски выдававшее бессилие. Взрыв ярости свидетельствовал о сомнениях, обуревавших взбешенного своими неудачами вождя.

"Ваши письма, — стояло в послании, — исполнены мнимого к нам уважения; подкладка вашей почтительности настолько же искренняя; пустословие, волокита, упорство…"

— Не надо читать это вступление, — сказал Кордецкий, — здесь одно краснобайство…

Далее Миллер требовал, чтобы либо немедленно сдали крепость шведскому королю, либо…

Тут уже сам Замойский рассмеялся, а Чарнецкий хохотал, уперев руки в боки.

"Либо, — читали они дальше, — за все убытки, причиненные их упорством, придется расплатиться монахам…"

— Вот он, — перебил мечник, — последний заряд: вытрясайте карманы.

"Сорок тысяч талеров за себя, двадцать за шляхту, засевшую в крепости".

Но раньше Миллер обещал отступить и ручался за безопасность. Если же и на этот раз встретит отказ, то грозил не только не облегчить осадное положение, но на три мили вокруг опустошить все огнем и мечом и сравнять с землей усадьбы шляхты (угроза задевала, главным образом, интересы Замойского). — "Вы же, — говорилось о монахах, — ответите не деньгами, а собственной жизнью, не имуществом, а вашею кровью".

— Ого, какой грозный! — воскликнул Замойский, — сейчас видно, что слова у него даровые.

Кордецкий шепнул:

— Доказательство, что это последний козырь: я уже говорил вам и теперь вижу воочию. Никакого выкупа он не получит, потому что и так должен оставить нас в покое. Что же касается разорения окрестностей, то на большее, чем он уже сделал, не хватит времени: страна начинает пробуждаться от сна, а потому пожелаем ему только счастливого пути.

— Недурной хотел он содрать на колядки куш, — засмеялся пан Петр. — Шестьдесят тысяч талеров! Теперь ясно, чего он хотел, добираясь до Ченстохова: поживиться надумал, бедняжка.

— А обеспечивая нам, якобы, неприкосновенность имущества, имел в виду прикарманить все, что требовал под предлогом военных расходов.

— Как-никак, — прибавил Замойский, — письмо престранное: даже незрячему ясно, как туго тому, кто тянет такую ноту.

— Мы победили… с Божьей помощью победили… с Божьей! — воскликнул смиренно Кордецкий. — Он нас спас, недостойных, сотворил чудо, великое чудо!

И, в экстазе повторяя слова, не дошедшие до слуха собеседников, Кордецкий поспешил в свою келью.

XXVII

Как Миллер среди тяжких невзгод крепится и хорохорится, а Вейхард на прощание выпускает последний заряд

Надо еще раз заглянуть в шведский лагерь, чтобы понять причину внезапной перемены в мыслях у Миллера. В последний раз мы видели его в пылу осады, полного ожидания, надежд, упорства, решимости. Вейхард стоял несколько поодаль и выжидал, что вот-вот монахи выкинут белый флаг.

Наступил вечер, и генерал, подскакав к северной батарее, заметил бестолковую стрельбу пушкарей, на которых больше всего рассчитывал, и велел при себе заряжать, наводить и стрелять.

Люди зашевелились под надзором главнокомандующего, но когда он уже радовался, заметив, что несколько ядер увязло в стене, внезапно, после третьего выстрела, орудие разорвалось с оглушительным взрывом.

В то же мгновение среди переполоха, вызванного несчастьем, заметили всадника на утомленной и забрызганной грязью лошади, который торопливо расспрашивал, где Миллер, и пробивался к нему через лагерь. Заметив толпу начальствующих офицеров, гонец прямехонько направился к ней. Генерал нахмурился, даже еще не зная в чем дело: он чуял беду, иначе бы его не разыскивали так усердно среди пушек и боевой обстановки. Он послал ординарца навстречу гонцу.

Тот вручил офицеру толстую пачку бумаг. Вейхард, догадавшись, что пришли вести из главной квартиры, и ожидая новых распоряжений или подмоги от Виттемберга, подскакал также поближе, чтобы узнать, зачем такая поспешность.

Но Миллер, одним глазом взглянув на пакеты и узнав печати канцелярии Карла-Густава, поспешил к своей палатке. Все начальствующие бросились ему вслед, и пальба прекратилась, потому что некому было командовать.

Сойдя с лошади, Миллер сорвал печати; но, лучше зная солдатское ремесло, нежели грамоту, он передал бумаги писарю, чтобы тот прочел вслух. Писарь начал с королевского указа, лежавшего поверх прочих депеш.

Действительно, это был указ за собственноручной подписью шведского короля, но содержание его показалось Миллеру странным: король требовал, чтобы Миллер, не нанося монастырю дальнейших ущербов и оставив всякую мысль о штурме, немедленно снял осаду…

Приводились и