больше ничего, либо он все-таки чего-то хочет. Нет, он чего-то хочет, но чего, шантажировать он не хочет, чего же тогда? Рейнхольд приносит водки и думает, что таким образом скорее всего вызовет Франца на откровенность. Уж не подослал ли его Герберт разнюхать, как и что, чтобы навести потом на их след полицию? Но в тот момент, когда Рейнхольд ставит на стол два синих стаканчика, он замечает, что Франц дрожит. Луна, яркая луна высоко взошла над рекою, и никто не может смотреть на нее, я ослеп, что же это со мной делается? Парень-то ведь готов. Сидит прямо, как палка, но готов, совсем готов. Тут Рейнхольда охватывает радость; он медленно берет револьвер со стола, кладет его в карман, наливает стаканчики и снова видит: э, да у него и лапа дрожит, у него трясучка, это ж старая баба, это хвастун, который просто испугался револьвера или меня, хотя его и не трогают. И Рейнхольд становится очень спокойным и даже ласковым, да, ласковым. Вот радость-то, когда он увидел эту дрожь, нет, Франц не пьян, он просто струсил, он еще совсем свянет, в штаны пустит, и это такая-то фитюлька собиралась задаваться передо мной.

И Рейнхольд принимается рассказывать о Цилли, как будто только вчера еще виделся с Францем, что Цилли опять сошлась с ним, жила с ним несколько недель, это бывает, что если я не встречался с женщиной пару-другую месяцев, то могу снова захотеть ее, это – реприз, довольно забавная штука. А затем он приносит папиросы, пачку порнографических открыток и, наконец, фотографии, Цилли там тоже есть, вместе с Рейнхольдом.

Франц не в состоянии вымолвить ни слова, все только глядит на Рейнхольдовы руки, у Рейнхольда две руки, две кисти, а у него, у Франца, только одна, и вот этими самыми двумя руками Рейнхольд сбросил его под автомобиль, ах зачем, ах затем, не следовало ли бы убить эту гадину, ах, только из-за чингдарада. Герберт говорит, ах, не то, совсем не то, а что же тогда? Ничего я не могу, ровно ничего. Но я же должен, я же хотел что-то сделать, ах, только из-за чингдарада, бумдарада – я вообще не мужчина, а мокрая курица. И он совсем съеживается, а потом судорожно выпрямляется, хлещет коньяк стаканчик за стаканчиком, ничего не помогает, а затем Рейнхольд тихо, тихо говорит: «Франц, а Франц, мне хотелось бы взглянуть на твою рану. Ах, только из-за чингдарада, бумдарада». Тогда Франц Биберкопф – вот оно что! – распахивает куртку и показывает культю в рукаве рубашки, Рейнхольд болезненно морщится: вид отвратительный, Франц застегивает куртку. «Сначала, – говорит он, – было еще хуже». А затем Рейнхольд продолжает разглядывать нашего Франца, который ничего не говорит и ничего не может сделать и толст, как боров, и даже не в силах рта раскрыть, и Рейнхольда так и подмывает еще над ним поиздеваться, и он никак не может перестать.

«Послушай, ты всегда носишь рукав вот так в кармане? Ты его каждый раз туда засовываешь или он пришит?» – «Нет, я его каждый раз засовываю». – «Другой рукой? Нет, вероятно, когда ты еще не оделся?» – «Как придется: то так, то этак; когда я в куртке, мне не так удобно». Рейнхольд стоит рядом с Францем, дергает его за рукав. «Ты смотри, никогда ничего не клади в правый карман, а то упрут». – «У меня не упрут». Рейнхольд все еще что-то придумывает: «Скажи-ка, как это ты делаешь, чтобы надеть пальто, ведь это же должно быть страшно неудобно. Два пустых рукава». – «Ничего. Теперь лето. Неудобство будет только зимой». – «Ты еще увидишь, как это нехорошо. А разве ты не можешь заказать себе искусственную руку, ведь когда у человека отнимают ногу, то делают же ему взамен искусственную». – «Так это потому, что он иначе не мог бы ходить». – «А ты приделай себе искусственную руку, будет гораздо красивее». – «Нет, нет, только стеснять будет». – «Ну а я бы себе непременно купил или набил бы чем-нибудь рукав. Давай-ка попробуем». – «К чему? Я не хочу». – «Как – к чему? Чтобы не бегать с пустым рукавом, будет очень красиво, и никто не заметит, что у тебя нет руки». – «Да на что мне это? Не хочу». – «Давай, не упрямься, деревяшка не годится. А мы запихаем туда несколько пар носков или рубашки, вот увидишь».

И Рейнхольд горячо принимается за дело, вытаскивает пустой рукав, бросается к комоду, берет что попало и начинает запихивать в рукав носовые платки, носки. Франц пробует отбиваться. «К чему все это, оно не может так держаться, получилась колбаса, оставь, пожалуйста». – «Нет, постой. Могу тебе сказать одно, что работа это портновская, портной должен сделать все это как следует, натянуть, где надо, и тогда будет гораздо лучше, и ты не будешь похож на калеку, просто будто держишь руку в кармане». Носки вываливаются из рукава. «Да, работа это портновская. Терпеть не могу калек, для меня калека – это человек, который ни на что не годен. Когда я вижу калеку, я говорю: тогда уж лучше совсем с ним покончить!»

А Франц слушает да слушает, и то и дело кивает головой. Помимо его желания, по телу пробегает дрожь. Ему чудится, будто он участвует в налете где-то на Алексе, память – как отшибло; вероятно, это – последствия того несчастного случая или просто нервы, надо же совладать с собою. Но его продолжает трясти. В таком случае – адью, Рейнхольд, пора выметаться до дому, и айда на улицу, в ногу, левой, правой; левой, правой, чингдарада.

И вот толстый Франц Биберкопф, побывав у Рейнхольда, является домой, а рука его все еще дрожит и трясется, и папироса валится изо рта, когда он добирается до своей квартиры. А там Мици сидит с кавалером и только ждет Франца, потому что собирается уехать с этим кавалером на целых два дня.

Франц отводит ее в сторону. «Что же я-то имею от тебя?» – «Ну что мне делать? Боже мой, Франц, что с тобой?» – «Ничего, проваливай». – «Ну хорошо, я вернусь еще сегодня вечером». – «Убирррайся!» Он чуть не орет во все горло. Тогда она делает знак своему кавалеру, наскоро целует Франца в затылок и – за дверь. Внизу она звонит Еве по телефону: «Если у тебя есть время, зайди, пожалуйста, к Францу. Что с ним? Да я и сама не знаю. Значит, придешь?» Но потом оказывается, что Ева прийти не может. Герберт весь день с ней ругался, и ей так и не пришлось выбраться из дому.

Тем временем наш Франц Биберкопф, наша змея