«Да почему же мне не пить, Герберт, – говорит Франц, заглядывая Герберту в глаза, и все лицо его подергивается, а углы рта опущены. – Что вам всем от меня нужно? Я же ничего не могу, ничего, я инвалид на все сто процентов. И почему это все ко мне пристают, один говорит, чтоб я бросил пить, другой – чтоб я не дружил с Вилли, третий – чтоб я оставил в покое политику». – «Политику? Против политики я, например, ничего не имею, это ты вполне можешь».

Тут Франц откидывается на спинку стула и пристально глядит на своего друга Герберта, а тот думает: у Франца лицо совсем расплывается и это опасный человек, каким бы вообще добряком он ни был. А Франц толкает его вытянутой рукой, шепчет: «Меня превратили в калеку, Герберт, видишь, я уж ни на что не гожусь». – «Ну, брат, ври, да не завирайся. Скажи-ка это самое Еве или Мици. А?» – «Да, в постели, это я знаю. Но вот ты, ты что-то из себя представляешь, ты что-то делаешь, вместе с ребятами». – «Ну а ты, если тебе уж непременно хочется, можешь делать дела и с одной рукой». – «Но ведь меня же не приняли. Да и Мици не хочет. Настояла на своем». – «А ты не слушай, начинай снова, и все тут». – «Вот ты теперь говоришь: начинай, то – бросай, то – начинай. Как будто я этакая собачонка: прыг на стол, прыг со стола, прыг на стол».

Герберт наливает две стопочки коньяку; надо предупредить Мици, что с парнем что-то неладно, пускай она поостережется, а то он войдет в раж, и тогда может случиться такая же штука, что и с Идой. Франц залпом выпивает коньяк: «Нет, я калека, Герберт, вон, взгляни-ка на рукав – ничего в нем нет, пусто. И ты не поверишь, как у меня по ночам болит плечо, сил нет заснуть». – «Тогда сходи к доктору». – «Не хочу, не желаю, слышать не хочу ничего о докторах, хватит с меня того, что было в Магдебурге». – «Тогда я скажу Мици, чтоб она с тобой куда-нибудь уехала. Таким манером ты вырвешься из этой обстановки, из Берлина и попадешь в другие условия». – «Лучше уж дай мне пьянствовать, Герберт». – «Чтобы ты сделал с Мици то же, что и с Идой?» – шепчет ему на ухо Герберт. «Что-о-о?» – «Да, да». Вот теперь ты смотришь, Франц, смотришь, ну что ж, смотри, верно, мало тебе еще твоих четырех лет тюрьмы. Франц сжимает кулак, подносит его к самому носу Герберта: «Послушай! Ты, верно, того?» – «Нет, я – нет. Ты!»

Ева подслушивала у двери. Она хотела уж уйти, но теперь входит в комнату в элегантном светло-коричневом костюме, толкает Герберта в бок и говорит: «Да пускай он пьет, с ума ты сошел, что ли?» – «Что ж, ты не понимаешь. Хочешь, чтобы с ним опять была такая история, как тогда?» – «Ты рехнулся, заткнись!»

Франц тупо глядит на Еву.

А полчаса спустя, у себя в комнате, он спрашивает Мици: «Что ты на это скажешь: могу я пить или нет?» – «Да, но не до бесчувствия. Не до бесчувствия». – «Может быть, и ты хочешь со мной напиться?» – «С тобой? Да». Франц в восторге: «Мици, Мици, ты хочешь напиться пьяной, ты еще никогда не бывала пьяна?» – «Бывала. Ну давай, напьемся. Сейчас же!»

И только что еще Франц был печален, а теперь видит, как она вся загорелась, совсем как в тот раз, когда у них был разговор о Еве и ребенке. Франц стоит рядом с ней, какая же она милая, какая же она хорошая и такая крохотная по сравнению с ним, что он мог бы сунуть ее к себе в карман. Она обнимает его, он держит ее своей левой рукой за талию, и вдруг… и вдруг…

И вдруг Франц теряет сознание на одну секунду. Рука его обвивается вокруг талии Мици и совершенно неподвижна. Но мысленно Франц сделал этой рукой какое-то движение. Лицо его при этом жестко как камень. Мысленно – он держал в руке маленький деревянный инструмент – и сверху вниз – нанес им Мици удар, в грудную клетку – раз, еще раз. И переломал ей ребра. Больница, кладбище, бреславлец.

Франц отталкивает Мици, и она никак не может понять, что с ним такое, она бросается рядом с ним на пол, он что-то бормочет, несет какую-то чепуху, ревет, целует ее, плачет, и она тоже плачет, сама не зная о чем. А затем приносит две бутылки водки, и Франц все время твердит: Нет, нет! Но это такое блаженство, да, блаженство, боже мой, как они веселятся, эти двое, как они хохочут. Мици давно уже пора отправляться к своему кавалеру, а она – что ей, бедняжке, делать? – остается у своего Франца, тем более что она не в состоянии держаться на ногах, не то что идти. Она пьет водку у Франца изо рта, Франц хочет высосать ее обратно, но она течет у Мици уже через нос. Они хохочут до изнеможения, а потом он тяжело храпит до позднего утра.

Отчего это у меня так болит плечо, у меня отрезали руку.

Отчего это у меня так болит плечо, так ужасно болит плечо? И куда девалась Мици? Почему она оставила меня здесь одного?

Отрезали, отрезали мне руку, прочь ее, ай, мое плечо, мое плечо. Проклятые собаки, у меня нет руки, вот что они сделали, собаки, собаки, руку прочь, а меня бросили. Ой, больно, больно плечу, плечо-то мне оставили, а если бы могли, то оторвали бы и плечо, непременно оторвали бы, пускай бы оторвали, не болело бы оно так. Проклятые! Совсем убить меня им, собакам, не удалось, не посчастливилось им, сволочам, со мной, но и так тоже нехорошо. Вот я теперь лежу, и нет никого около меня, да и кому охота слушать, как я ору: Ой, рука болит, ой, плечо! Уж лучше б они меня насмерть задавили, собаки, ведь я ж теперь только получеловек. Ой, мое плечо, мое плечо, ой, ой, я больше не могу терпеть. Проклятые, сволочи, мерзавцы, погубили они меня, что я теперь делать буду, где же Мици, бросили меня одного – лежи. Ой, ой, ой, о-ой.

Муха карабкается и карабкается, сидит в цветочном горшке, песок с нее сыплется, но ей это нипочем, она стряхивает его с себя, высовывает голову, выползает.

И вот сидит на водах великий Вавилон, мать блудницам и всем мерзостям земным. Смотри, как