Может, так и нужно? Вдруг просто разум, стараясь отгородиться от ужаса войны, от переживаний и сомнений, ставит какой-то блок на пути чувств? Может, просто это такая борьба с перегрузкой, которая в любом случае будет терзать тебя в каждом боевом вылете? Способ не накапливать усталость в душе, которая, в конце концов, выжжет всё внутри, оставив равнодушную ко всему окружающему пустую биологическую оболочку отсчитывать те самые среднестатистические вылеты, что отпускает судьба пилоту до роковой встречи с вражеской ракетой или истребителем?

Или это что-то твоё, спокойное и даже безразличное изначально к чужой жизни? Может и так…

Ширяев, да и весь экипаж белоснежного бомбардировщика прекрасно сознавали, какими последствиями аукнутся людям внизу полученные безжалостные приказы. Но для всех, кроме самого молодого офицера их дружной семьи, этот вылет практически не отличался от десятков таких же боевых вылетов на Арене, и даже некоторые учебные вызывали куда как больше эмоций. Но штурман, всего год как покинувший стены училища, явно нервничал:

— До точки сброса шесть минут.

В голосе чувствовалось напряжение, переданное прекрасной гарнитурой сквозь расстояние, разделяющее многими метрами кабины, и шум двигателей, и командир экипажа понял, что через миг взволнованный товарищ по оружию снова не удержится и задаст вопрос. Так и есть.

— Господин полковник, а может всё-таки отменят?

Когда летающий комполка стратегических ракетоносцев, настоящий зубр дальних полётов и точных ударов, лично получает задание на вылет, это значит только одно. Задание сверхважное и спустилось с самого верха, а от успеха или не успеха зависит нечто большее, чем престиж полка или чья-то карьера. Прекрасно зная все особенности котла армейской кухни, из которого и рождаются директивы, командир спокойно ответил:

— Нет, не отменят.

Странно, но настойчивость младшего по званию ничуть не раздражала, даже вызывала некоторое умиление своей наивностью и невинным взглядом на жестокие реалии войны. Юноша (какой из него ещё мужчина, если комполка почти втрое старше, если он ещё и пороха не нюхал?) явно старался соотнести собственные переживания и душевные порывы с…

С чем? С неизбежностью, вне всякого сомнения. Вся система построена так, чтобы выполнению задания не помешало слабое звено, даже если это одна из ключевых фигур в экипаже ракетоносца. В конце концов, случись на борту хоть что, даже открытое неповиновение приказу сверху, это едва ли отразится на качестве выполнения задания: командир корабля имеет полную власть над всеми системами и не допустит отказа от выполнения. Его не трогают всякие сантименты, нет в голове сомнений об оправданности жертв, которые вызовет хоть разрушение плотин, хоть ядерный взрыв над центром мегаполиса вражеской державы — будь в голове Ширяева подобные сомнения, он бы не сидел в левом кресле трёхсот тонного красавца. Но у штурмана сомнения были:

— А как же люди внизу?

— Какие люди? — с иронией спросил командир. — Ты в оптику глянь, поинтересуйся, что под крылом?!

Даже не включая внутреннюю видеосвязь, полковник готов был спорить на что угодно — подчинённый, как маленький ребёнок, выполнил в точности полный сарказма и даже какого-то умиления, и жалости одновременно, настойчивый совет. Он словно собственными глазами видел, как закрытая прозрачной полусферой головка оптической системы сначала судорожно завертелась, смазывая резким движением картинку на мониторе, и только через пару секунд перестала испуганно метаться, и почти застыла на месте, медленно провожая зорким оком плывущий внизу пейзаж.

Присыпанный снегом перешеек был безотрадно пуст, даже промелькнувшая в разрывах облаков поперёк курса дорога, длинной лентой пронзающая необъятные леса, ничем не выдала суетливого бегства людей. Не было на ней видно машин, спасающихся от ожидающегося в скором времени потопа, только едва видимая с многокилометровой высоты колея, проложенная колёсами, белый снег, да поля замёрзших озёр слева и справа.

— Ну? — выдержав многозначительную паузу, ехидно спросил полковник. — И где же люди?

Теперь он был готов поспорить, что кислородная маска штурмана начала прикипать к коже от резкого повышения температуры — молодой офицер уже почти горел от смущения за неудобства, доставленные по глупости старшему по званию. Ещё выдержав небольшую паузу, Ширяев добавил:

— То-то…

Она часто и подолгу спала в огромном подземном помещении среди своих братьев и сестёр. Почти двенадцатиметровое тело, сверхплотная концентрация новейших достижений в области конструкционных материалов, двигателестроения, электронных систем защиты и нападения, не подавало признаков жизни долгие годы, пока не приходили люди и не будили чудовище. Но лишь на короткое время.

Она за всю свою жизнь не поднималась в небо, только в положенный срок техники будили электрические цепи и, протестировав работоспособность, убедившись в отсутствии изъянов, снова обрывали живительный ручеёк электронов. И она снова уходила в небытие. Но сегодня всё было по-другому.

Её впервые после сборки вывезли на свежий воздух, под хлопья падающего снега, заботливо укрытую брезентом от непогоды, будто это малое дитя, а не смертоносная ракета, способная вмиг испепелить хоть десять, хоть миллион человек. Люди суетились вокруг в преклонении перед ней, богиней разрушения и смерти, отдавая дань уважения совершенному существу, рождённому в огне и пламени.

А её саму вскоре ждали радостные события, и даже целых два.

Перед короткой дорогой от склада до ракетоносца вместо привычного контейнера, набитого чем-то, пахнущим так же, как и штабеля открыто лежащих на улице, едва прикрытых навесом, стальных болванок, чей удел, не познав красот жизни, короткой, но удивительно яркой, рухнуть со звенящей высоты вниз в неуклюжем падении, ей подарили горящую невидимым огнём сердцевину. Живая и тёплая даже в глубоком сне в стылой бетонной коробке склада, спрятанного глубоко под землёй, она была дремлющим солнцем, сжатым в комочек тяжёлого металла.

Вторая радость последовала тут же, вслед за первой — её снова упрятали в герметичный отсек, такой же тёмный, как опочивальня, в котором прошла почти вся жизнь, но, вдобавок, очень тесный, маленький настолько, что она едва не касалась его стенки остреньким носиком.

Эти события были для неё подсказкой, и всё отступило перед нахлынувшим предвкушением свободного полёта — по цепям уже бежал ток, уже Создатель пророчил ей длинной вереницей кодов начертанный путь. И она, отбросив обиды на несправедливости мира, заточившего серебристую красавицу в темницу, казалось, на века, в предвкушении с нетерпением отсчитывала минуты и секунды до старта.

Успешный взлёт выдал себя дрожью во всём теле носителя, вдруг резко оборвавшемся, остался только размеренный гул двигателей, монотонно отсчитывающий минуты короткого полёта. В такт им ударила полная торжества песня, что серебристое чудо пело самой себе.

Я буду пламенем и светом, я буду заревом ночным,

Я освещу тебе планету, и тьму