Я смотрю на свой шлем, который сжимаю в руках. На его поверхности, некогда надраенной, красуются шрамы тридцатилетнего смертоубийства. Только пять лет из этих тридцати — мои. Датчики еще действуют, но голосовая связь почти что отказала. Ничего, я могу обходиться без нее. Жестикуляция беззвучна, мгновенна, понятна и не сопровождается электромагнитными импульсами, которые легко засекаются вражескими приборами. К тому же я предпочитаю вслушиваться в то, что происходит у меня под носом: смертельная угроза постоянно здесь, рядом.

Этот шлем — боевой экспонат, реликвия воинственного Тзиен Денведах. На нем нацарапаны имена семерых солдат

Маведаха: Ритан Вей, Ада Нитох, Лиозех Микотах, Сед Тура, Ривис Ахавнех, Энот Фал.

Все мы знаем наизусть историю великого героя Ритана Вея, служившего вторым командиром Тзиен Денведах Девятого Шордана, покорителя Новой Эферии. А Энота Фала помнят немногие. В первый же день после окончания учебы он был раздавлен гусеницами танка Фронта Амадина во время наступления в Южной Шорде. У меня тогда еще не было собственного шлема, и я попросил шлем бедного Фала.

Кому он достанется после моей смерти? Суеверие мешает мне нацарапать собственное имя на этой трогательной реликвии. К тому же имена семерых павших — и так много.

Анта давно сообщил нам, что мы — Передовая Дюжина, Тзин Сиэй, гордость Окори Сиков. То есть теперь от былой дюжины нас осталось только пятеро — оборванных, усталых, отощавших с голодухи. А в начале битвы, шесть дней назад, нас еще насчитывалось двенадцать. Когда падет последний из нас, то, возможно, вместо нас выставят следующую дюжину — детей, стариков, дурней. Вперед, великий Маведах! Я надеваю на спину энергоблок и засовываю между рюкзаком и поясницей губку, чтобы не давило, — фокус, которому я научился у убитого человека.

Я оглядываюсь, чтобы понять, не догадываются ли мои оставшиеся в живых товарищи, что за предательские мысли бродят у меня в голове. Анта держит на солнце свой энергонож, подзаряжая его, прежде чем сняться с места. Миати Ки навьючивает на себя амуницию и приборы, по большей части снятые с убитых солдат Фронта Амадина.

Удивительно, до чего мы похожи на людей — при всех вопиющих различиях! Оказалось, что мы можем воевать одним и тем же оружием, питаться одной и той же пищей, расчесывать одни и те же язвы, давить одних и тех же паразитов. Проведя десятилетия в одном и том же ужасе, мы даже научились говорить на языке друг друга. Но дышать одним и тем же воздухом для нас уже несколько десятилетий — верная смерть.

Варо Пина и Скис Адовейна ждут приказа. Глаза их желты и усталы, оба смотрят в одну точку. Я понимаю, что Пина уже видит собственную смерть. Мне хочется дотронуться до его руки, сказать ему, что мы обязательно выживем, но такие слова придутся моему другу не по нраву. Мой друг Варо Пина знает, что должен умереть. Уже много дней он только об этом и твердит. Думаю, все это уже встало ему поперек горла, и он возжелал покоя. «Я спокойно отношусь к самой смерти, — признался он мне как-то раз. — Ждать смерти — вот что тяжело».

Некогда, в незапамятную старину, Пина и я любили друг друга. Но ни один из нас не зачал. В этом люди устроены правильнее нас. Когда драк уверен, что умрет или по каким-то еще причинам не сможет позаботиться о ребенке, он ни за что не зачнет. У людей же от перспективы смерти или каких-либо лишений, наоборот, просыпается буйная похоть. Нам вбивают в головы, что это примитивный механизм сохранения вида. Живут они тоже дольше, чем драки, если только их жизнь не прерывается насильственно.

У меня уже не осталось прежних чувств к Пине, а у Пины — ко мне. Сомневаюсь, чтобы у него и у меня оставались вообще какие-то чувства.

Чаки Анта молча надевает свой шлем и жестом приказывает Миати Ки и мне встать в авангард. Я без малейших колебаний хватаю свой энергонож, лезу наверх, на высокий берег, и начинаю по привычке проверять, нет ли среди камней дистанционных датчиков и сенсоров. Никто из нас давно уже не натыкался на работающие приборы такого сорта, но осторожность все равно прежде всего. Даже сломанных датчиков и ракет стоит опасаться. У людей тоже есть глаза и вон какие здоровенные уши!

Я смотрю на солнце. Когда мы доберемся до бункера, оно уже окажется позади нас: будет жечь нам спины и слепить глаза людям.

Я наблюдаю за бункером сквозь трещину в полуразрушенной каменной стене. От стены так и пышет жаром. Передо мной остатки крепости, слева речной утес, за ним — низкий холм. Справа большое озеро, именуемое и драками, и людьми одинаково — Общее. Название оно получило очень давно, еще до войны, в те фантастические времена, когда драки и люди пытались вместе жить и работать.

— Язи Ро, — хрипят мои наушники, — не задерживайся на месте!

Моя голова пухнет от противоречий, но тело слушается приказов Анты, словно способно не подчиняться голове. Я отползаю от стены, огибаю груду дымящихся обломков и подбираюсь к телу одного из павших бойцов нашей Дюжины. Примитивный снаряд угодил драку под левый глаз и снес затылок. Я вижу темно-желтое месиво, служившее раньше мозгом.

Кого ты оставил, мой товарищ? Родителя? Ребенка? Любил ли тебя кто-нибудь? Волнует ли кого-нибудь, как ты погиб? За что погиб? Что вообще погиб?

Так за что ты погиб, мой безымянный товарищ? Если меня прямо сейчас настигнет смерть, то я не знаю, за что умру. Я — автомат, существо, исполняющее приказы. Возможно, я отдам жизнь во имя славной традиции?

Должен же существовать более торжественный способ почтить мою память, чем просто внести запись обо мне в архив рода, если такие архивы еще остались... Однако дракский язык больше подходит для изложения фактов, чем для фантазий. Событие вряд ли можно зафиксировать как-то иначе, чем сказав о нем правду. Для мечтаний создан другой язык — английский. «Здесь покоится Язи Ро, умерший потому, что не мог больше жить. Изнурение от противоречивых наклонностей...»

Английскому меня научил Язи Аво, мой родитель. Однажды Аво сказал: если когда-нибудь наступит мир, то только благодаря переговорам. Теперь я вспоминаю эти его слова со смехом. Оба вида пользуются словами чужих языков, только чтобы ранить. Мой родитель сильно хромал: ногу ему повредило во время рейда Фронта Амадина, когда ему еще не исполнилось полгода.

Я гляжу на труп своего однополчанина. Он молод, едва получил право именоваться взрослым: его включили в Дюжину перед самым боем, для пополнения численности. Несмотря на юный возраст, он был хорошим солдатом. У меня на глазах он поразил своим кинжалом по меньшей мере троих людей, прежде чем его сразила пуля. Мертвые тела — странный способ мерить эффективность оккупации...

В двух шагах от безымянного драка лежит безымянный человек. Он мертв уже довольно давно. Не могу определить, мужчина это или женщина. Кожа трупа почернела и пошла пузырями, глаза залеплены голодными мухами, похожими на ожившие шарики яшмы.

Трупы людей чернеют, когда пролежат несколько дней на солнце. Вонь от них идет неописуемая. Я ползком огибаю труп.

Рядом с ним мелькает белая молния — змея, прячущаяся от солнца. Она лакомится внутренностями. Любимое блюдо этих гадов — разлагающаяся плоть, поэтому мне змея не опасна. Хотя нет: она могла меня напугать, и я вскрикнул бы, подпрыгнул, открыл стрельбу... И тем самым погубил бы нас всех. К счастью, я не привлекаю к себе внимания.