Вначале мы жалели ее, входили в ее положение – ведь Лада, а значит, и все мы были косвенно виноваты в ее беде.

Потом нам входить в ее положение надоело, и постоянно мокрые глаза и красный нос вызывали уже не сочувствие, а глухое раздражение. Прошла еще неделя – и, кроме тупой злости и желания сказать ей грубость, Лёня не вызывала никаких эмоций ни у кого, кроме, может быть, сердобольного и все понимающего Домовушки.

– Нрав у нея таковой, – пояснял он мне свое долготерпение. – От такового нраву одно снадобье – замуж ей надобно. И чтобы детки пошли. Завертится в заботах, закрутится – и обижаться времени не будет, и сил тако же. А пока в девках – будет досадлива да ерепениста…

– Типичный пример ярко выраженного холерического темперамента плюс начинающаяся истерия. Жесткий режим, холодный душ, работа – и все пройдет, – каркнул Ворон, подслушавший нашу с Домовушкой беседу. – И нечего с ней носиться!

Но Домовушка носился. Она ела в своей (бывшей Бабушкиной) комнате, причем не в одно время с нами, а когда ей захочется. Она включала телевизор и смотрела ту программу, которую хотела, даже если по другому каналу шел в это время какой-нибудь сериал, любимый Домовушкой.

Она категорически отказывалась ходить в магазин за продуктами, и эта миссия была теперь полностью возложена на Пса, исполнявшего ее со всей присущей ему добросовестностью.

Что-то делать по дому она не отказывалась категорически, но на просьбы Домовушки в чем-либо ему помочь не соглашалась, а действовала всегда по собственной инициативе. Например, Домовушка просит ее взять веничек и вымести сор в комнатах. Она кривится, сообщает, что у нее болит поясница, и что она устала и плохо себя чувствует, и что ей трудно нагибаться. И что она лучше помоет люстру.

Домовушка безропотно подметает полы сам, а Лёне, выразившей желание поработать, приносит стремянку, достает мягкие тряпочки, ставит тазики с водой. Лёня некоторое время моет люстру, но, разведя грязь, вдруг чувствует непреодолимую усталость, или голод, или у нее начинает кружиться голова, или что-нибудь еще происходит, и Домовушка, безропотный, бросает свои дела на кухне и доделывает начатое Лёней. Ворчит, конечно, при этом – не без того.

Однажды я не выдержал и сказал:

– Домовушка, почему ты не протестуешь? Ведь если бы кто-нибудь из нас вел себя так, как она, ты бы давно уже приструнил, нашел управу и так далее. В чем дело?

Домовушка вздохнул тяжко. И пояснил:

– Природа моя таковая. Я ведь тебе как-то сказывал – от людей, в дому проживающих, завишу. Потому и нету у меня над нею, над девкой этой, власти. Ежели бы Лада бодрствовала, тогда иное. Лада главнее будет как хозяйка. А так – моя внутренность подчинения требует. И сам я того… меняться починаю. Пока что вам и невдомек…

Нам было невдомек, но у Домовушки действительно стало все как-то не так получаться – и еда не такая вкусная, как прежде, и в углах кое-где скапливалась грязь, и посуда часто летела на пол и билась иногда.

– Но ведь с Ладой ты спорил, и ворчал на нее, и ругал ее – за дело, конечно. Она ведь тоже человек!

– Человек-то человек, да не вовсе, – еще тяжелее вздохнул Домовушка. – Мы с Ладою и с Бабушкою вроде родни. Дальней, конечно. От одного корня произошедши. И ты, – он горячо зашептал мне в ухо, низко наклонившись надо мной и делая круглые глаза, – ты, Коток, тоже от того корня будешь. Иначе не был бы столь к волшбе способен.

Я удивился. Домовушка закивал лохматой головкой и грустно посмотрел на меня.

– Верно, верно, – сказал он уже громко. – Ежели бы к нам не попал, в квартиру нашу, то и до последнего дня не знал бы, какой ты есть на самом деле, мирно-тихо прожил бы дни свои… А теперь – нету. Обратно не повернешь. Даже когда в свой истинный облик вернешься. Нету обратной дороги тебе.

– Откуда ты знаешь? – не поверил я.

– Да уж знаю, – вздохнул все так же тяжело Домовушка. И вернулся к прежнему предмету нашего разговора: – Так что сладить с этой девкой мне не по силе. Ежели Лада скоро не проснется, поверь уж старому, – все в разор придет. И я уж не порядки, а беспорядки наводить буду. Каковой у хозяйки нрав, таковой и домовой. Так-то вот.

Я попытался поговорить с Лёней о нашем будущем. Должен отметить, что она общалась только с нами тремя – со мной, как с котом и давним знакомым, с Псом, как с собакой, а собак она любила, и с Домовушкой, как с наиболее близким (внешне) к человеку существом. За то время, что она прожила в нашей квартире, Домовушка еще ни разу не перекидывался в таракана.

Лёня на мои увещевания отреагировала своим обычным способом – обиделась и разревелась. Слов она не понимала или не хотела понимать, рыдала в голос и кричала:

– Ах, я вам мешаю! Я, что ли, виновата, что так вышло! Верните меня домой, к маме, чтобы я не мешала! Или давайте я уйду!

Домовушка после отозвал меня в сторонку.

– Ты это, Коток… Не надобно с нею беседовать. Делу не поможет, а напакостит токмо. Только досадливости в ней прибавится, а в квартире грязи.

Насчет «досадливости», как называл обидчивость Домовушка, не знаю. А вот грязи прибавилось, это точно.

Поэтому я не стал соваться не в свое дело, а вернулся к собственным делам. Дел же было множество.

Ворон закончил читать мне курс рунической магии, мы приступили к теории магионных полей и магионных потоков.

Я продолжал писать свои записки. Начинал я их для себя, для памяти, как заготовку будущих мемуаров, но скоро меня обуяла жажда увидеть сие творение опубликованным. Я стал тщательнее работать над словом, разбивал текст на главы, подбирая к каждой подходящий эпиграф и вообще стал более творчески относиться к своему произведению.

Небольшое отступление в скобках: почему я отступил от существующей традиции оформления эпиграфов, то есть подписываю те или иные высказывания не именами авторов книг, а именами персонажей, коим принадлежат эти высказывания.

А потому что мне, являющемуся не только автором, но и одним из основных персонажей этой книги, обидно.

К примеру, возьмем эпиграф к данной главе. Это ведь не Гофман, написавший жизнеописание кота Мурра, предпочитает жаркое хлебу, а сам Мурр! А Гофман, может быть, и вовсе предпочитал сдобные булочки или марципаны. Поэтому подписывать данное высказывание именем Гофмана нечестно и неправильно! Скобки закрываются.

Ворон, к счастью, в мои записки свой клюв не совал, ограничиваясь внешним наблюдением – чтобы я не «марал виршей». Поэтому стихи, если мне того хотелось, я писал только под покровом ночи, когда Ворон сладко спал на насесте.

Как уже отмечалось несколько выше, я много гулял.

И даже смог познакомиться с несколькими представительницами прекрасного пола своей породы. Моя давняя знакомая кошка-бродяжка исчезла с наших крыш и из наших подвалов. Век кошачий короток, и зигзаги судьбы неведомы. Если она погибла – в таком случае мир праху ее, думал я. Не мне проливать лицемерные слезы.