немыслимые для основной массы заключенных. «Громадная пропасть, – пишет Б. Каутский, проведший в лагерях почти семь лет, – отделяла в Освенциме маленького узника, кандидата для отправки в крематорий, от сытого, хорошо одетого заключенного, который жил полной жизнью, делясь с эсэсовцами добычей, взятой у убитых евреев»[832]. Многие заключенные пристраивались на «хлебные» или более или менее спокойные места, например в лазарет, команду «Канада», или занимались разбором вещей на рампе после селекций. У всех этих «привилегированных» узников были послабления в режиме (в Освенциме они могли носить длинные волосы, иметь часы и даже совершать (в сопровождении охраны) прогулки в штатском за пределами лагеря)[833], у них часто имелся широкий доступ к любой еде, одежде и ценностям, которые не только не сдавались эсэсовцам, потреблялись и использовались, но и пускались в оборот на «черных рынках» лагерей – рынках, которые в значительной степени поддерживали существование узников.

На этих рынках, которые занимали значительное место в общей системе экономики Концентрационного мира, можно было выменять на ценности еду и напитки не только у узников, но и у охраны. «Потом меня перевели на работу получше, – вспоминал узник Треблинки С. Вилленберг. – Наша группа выходила из лагеря – в лесу мы собирали сосновые ветки. Их потом вплетали между колючей проволокой, чтобы скрыть то, что происходит в отдельных секторах лагеря. Эта работа помогла мне. У нас было лучше питание, и мы могли «вести торговлю» с украинскими охранниками. Несмотря на запрет, нам, конечно, иногда удавалось спрятать какие-то ценности после транспортировки. Это были большие деньги. И их потом можно было обменять. Мы выходили из лагеря, украинский надзиратель снимал свою шапку и говорил: «Rebjata, děngi». Мы бросали ему туда что-то, а он приносил нам поесть. Мы все съедали вместе, иногда даже пили водку. Что-то нам удавалось пронести среди веток в лагерь. Интересно, что нас при возвращении никто никогда не проверял»[834].

До кого-то доходили продуктовые посылки из внешнего мира (их разрешили только в конце 1942 года)[835], позволявшие поддерживать приемлемый уровень жизни: «Я в то время уже регулярно получала посылки и могла отчасти утолить дикий послетифозный аппетит»[836], – вспоминала К. Живульская. Некоторые узники работали на подсобных хозяйствах и в домах у функционеров лагерей, где были сравнительно щадящие, а иногда и вполне комфортабельные условия. Многие узники изготавливали различные поделки: браслеты, портсигары, трубки и т. д. Существовали и различные формы «досуга» узников, вплоть до «вечеров с песнями и иногда даже танцами»[837]. «Втайне мы устраивали вечера, – вспоминал узник лагеря Клоога Зайнтрауб. – На них выступали артисты Блязер, Ротштейн, Розенталь, Думаркин, Фин, Познанский, Мотек, Кренгель и другие. Мы устраивали беседы о политическом положении, о положении на фронтах и так далее. Вопреки всем предписаниям мы ухитрялись раздобывать газеты и обсуждали их»[838]. Иногда такого рода концерты были «официальными» – в Маутхаузене в воскресенье в бараках администрация разрешала выступать лагерному оркестру[839]. В женской зоне Майданека создали «радио Майданека» – «импровизированные утренние и вечерние представления, имитирующие радиоэфир, где через бумажный рупор с третьего яруса нар в полушутливой форме рассказывалось о лагерном распорядке и различных происшествиях»[840]. Некоторые лагеря посещали представители Красного Креста, которые помогали многим узникам выжить.

Однако эти детали не выбиваются из общей картины Концентрационного мира, а только дополняют ее, подчеркивают ее гротеск, так как в значительной степени именно «привилегированные» категории узников поддерживали в функциональном состоянии систему лагерей, поскольку с момента перехода из обычного состояния в привилегированное эта система становилась для «избранных» выгодной и они были заинтересованы в ее сохранении. Так, когда в начале 1943 года иссяк поток поездов с евреями в Треблинку, среди заключенных, работавших на разборке личных вещей после уничтожения вновь прибывших, начался голод (ранее его не было, так как эти заключенные кормились за счет еды, привозимой очередной партией обреченных) и «ожидание нового эшелона оказалось сопряжено с надеждами его утолить и тем самым выжить»[841].

Привилегированными становились те, кто, будучи насильно всаженным в почву Концентрационного мира, сумел в нее не только врасти, но и начать развиваться с ее помощью. Мнение «привилегированных» в значительной степени формировало «общественное мнение» лагеря, которое, интериоризируясь, изнутри бессознательно подавляло способность к самостоятельному мышлению и образу действий у основной массы узников. Таким образом, не столько действия эсэсовцев, сколько поступки именно «привилегированных» узников, энергия отталкивания лагерных «социальных страт» становились одним из основных источников насилия и одной из ведущих причин смерти заключенных.

Крушение Концентрационного мира не принесло выжившим узникам ожидаемой свободы. Тотальная деаксиологизация жизни не давала возможности выжившим вернуться к полноценной жизни, так как единственно достоверным опытом становились годы, проведенные в заключении. Попытки призвать виновных к ответственности наталкивались не только на отсутствие чувства вины у убийц, их пособников и руководителей и не только на наличие чувства вины у узников и нежелание государства всерьез заниматься этими проблемами, но и на непонимание самих узников, в каких формах должна быть воплощена эта ответственность. Поэтому главным итогом стремления узников к возмездию стала концепция «коллективной вины» немецкого народа, концепция, которая вызывала сомнения в своей целесообразности даже у некоторых узников и которая сегодня стремительно уходит в прошлое. Именно Концентрационный мир поставил перед Европой проблемы вины, искупления, возмездия, забвения, исторической памяти, и дискуссии на эту тему, особенно сегодня, когда бывших узников лагерей почти не осталось в живых, идут особенно активно.

Следствием Концентрационного мира стал межпоколенческий конфликт, особенно ярко проявившийся в 1960-х годах, когда в активную жизнь вступило первое послевоенное поколение, обнаружившее, что их родители виновны в произошедшем. «Наиболее чувствительные из молодых немцев начали подозревать почти в каждом человеке старшего возраста нацистского преступника и каждого человека считать способным на преступление»[842]. Они задавали своим родителям главный вопрос: «Что стоят ваши ценности, культура, Церковь, мораль, если все вместе они не смогли предотвратить Освенцим?»

Не получая ответа, они начали искать новый, неизолгавшийся, вещественный, вербальный, телесный язык, который мог бы выразить их отношение к миру. Молодежные демонстрации и бунты прошли в ФРГ, США, Мексике, Югославии, Бельгии (примечательно, что среди лозунгов молодежных бунтов в ФРГ был «Нельзя говорить с людьми, которые создавали Освенцим»). События 1968 года у Сорбонны во Франции стали символом нонконформизма шестидесятых. На этой почве возникла культура рок-музыки, второе рождение пережили левые идеи, неформальные движения, стремительно развивалась идеология пацифизма, локальные войны вызывали многотысячные антивоенные демонстрации. Таким образом, Концентрационный мир стал той чертой, перейдя которую Европа изменилась навсегда.

В наши дни нередко представляется, что урок, преподнесенный нацизмом, настолько показателен,