— Правильно. Сделать это было достаточно просто. Старый Тед Тернер был каменотесом, мастером по могильным плитам. Я освятил плиту во время специального богослужения, а затем мы скрыли ее от посторонних глаз, как вы знаете. Этот Престон там тоже, но на плите не отмечен.

— И все были согласны?

Отец Верекер ухитрился улыбнуться своей редкой легкой улыбкой.

— Если хотите, это было вроде личного покаяния. Танец на могиле, как сказал Штайнер, и он был прав. Я его тогда ненавидел. Мог бы сам его убить.

— Почему? — спросил я. — Из-за того, что немецкая пуля искалечила вас?

— Я притворялся, что это так, пока однажды не встал на колени и не попросил Бога помочь мне признаться в истинной причине.

— Джоанна Грей? — осторожно спросил я.

Лицо Верекера находилось в тени, и мне не видно было его выражения.

— Мне более привычно выслушивать исповеди, — продолжал Верекер, — чем самому исповедоваться, но да, вы правы. Я боготворил Джоанну Грей. Нет, не в глупом поверхностном сексуальном смысле. Для меня она была самой замечательной женщиной, которую я когда-либо встречал. Не могу даже описать тот удар, который я испытал, когда узнал, кто же она на самом деле.

— И в какой-то мере вы обвиняли Штайнера?

— Я думаю, психологически так это и было. — Он вздохнул. — Сколько было вам лет в 1943 году? Двенадцать, тринадцать? Вы помните это время?

— Не очень-то, во всяком случае, не в том смысле, как вы это представляете.

— Люди устали, потому что войне, казалось, не будет конца. Можете ли вы представить себе тот страшный удар по самолюбию страны, если бы история о Штайнере и его людях и о том, что здесь произошло, стала достоянием гласности? Что немецкие парашютисты смогли приземлиться в Англии. И чуть ли не похитить самого премьер-министра?

— Могло бы кончиться нажатием курка, что снесло бы премьер-министру голову.

Отец Верекер кивнул.

— Вы все-таки хотите опубликовать?

— Не вижу причины не делать этого.

— Этого же ведь не случилось. Плиты больше нет, и кто может сказать, что она была? А вы нашли хоть один официальный документ, который подтверждал бы хоть часть этой истории?

— Нет, — радостно сказал я. — Но я говорил со множеством людей, и их рассказы составили весьма убедительную картину.

— Такой бы она и была, — он слабо улыбнулся, — если бы вы не упустили одного очень важного момента.

— И что же это такое?

— Посмотрите любую книгу по истории войны и проверьте, где был Уинстон Черчилль в указанный уик-энд.

— Ладно, — сказал я. — Скажите мне.

— Готовился отплыть на корабле «Ренаун» на Тегеранскую конференцию. Затем по дороге он посетил Алжир, где наградил генералов Эйзенхауэра и Александера особыми лентами за операции в Северной Африке, а семнадцатого ноября прибыл на Мальту, насколько я помню.

Мы помолчали в тишине, и я спросил:

— Кто он?

— Его звали Джордж Говард Фостер, известный среди своих коллег как «Великий Фостер».

— Профессия?

— Актер, мистер Хиггинс. Фостер был актером мюзик-холла, имитатором. Война была его спасением.

— То есть как?

— Он не только достаточно хорошо подражал премьер-министру. Он даже был на него похож. После Дюнкерка он начал создавать специальную сценку, своего рода апофеоз представления. Я не могу предложить вам ничего, кроме крови, пота и слез. Мы будем с ними сражаться на берегу.[11]Публика была в восторге.

— И разведка приглашала его?

— В особых случаях. Если премьер-министр в разгар подводной войны собирался посетить район военных действий, полезно было публично объявить, что он в другом месте. — Он улыбнулся. — В ту ночь он играл, как никогда в жизни. Все верили, конечно, что это он. Правду знал только Конкоран.

— Так, — сказал я, — а где Фостер сейчас?

— Убит вместе с другими ста восьмью жертвами, когда бомба попала в маленький театрик в Айлингтоне в феврале 1944 г. Так что видите, все было зря. Ничего не было. И это гораздо лучше для всех.

У него начался приступ кашля, который сотрясал все тело. Открылась дверь, и вошла монахиня. Она наклонилась над ним и что-то прошептала. Мне он сказал:

— Простите, сегодня был долгий день. Думаю, мне надо отдохнуть. Спасибо за приезд и за рассказ о тех моментах, которых я не знал.

Он снова начал кашлять, поэтому я вышел как можно быстрее. До дверей меня вежливо проводил отец Доминиан. На ступеньках я дал ему свою визитную карточку.

— Если ему станет хуже. — Я колебался. — Ну, вы понимаете? Буду очень признателен, если получу от вас весточку.

Я закурил и облокотился на каменный забор кладбища у калитки. Конечно, я проверю факты, но Верекер говорил правду. У меня не было ни тени сомнения. А что это меняет? Я посмотрел на паперть, где в тот вечер стоял Штайнер, ведя переговоры с Гарри Кейном, и подумал о нем, стоящем на террасе в Мелтам Хаузе. Я подумал о финальном, смертельном для него колебании. И даже если бы он нажал курок, это все равно ничего не изменило бы.

Вот вам ирония судьбы, как сказал бы Девлин. Мне почти слышался его смех. Ну ладно, в конце концов нет слов, которые я мог бы найти, чтобы сказать лучше, чем человек, так блестяще сыгравший в ту роковую ночь свою собственную роль.

Что ни говори, он был прекрасным солдатом и храбрым человеком. На этом и закончим. Я повернулся и ушел в дождь.