В лице Франсиса Уолсингэма, занимавшего свой пост последние шесть лет, Елизавета столкнулась с особенной проблемой. В кругу советников он отличался всегдашней прямотой, ничто не могло остановить его в высказывании собственного мнения. И прямоту эту Елизавета ценила. Однако же всякий раз как он высказывался, королева не могла до конца решить, кто это говорит — убежденный пуританин, раб доктрины, или опытный великосветский дипломат. Ибо Уолсингэм являл собою загадку: суровый борец за чистоту веры — и в то же время аристократ ренессансных времен. Он смотрел на жизнь сквозь призму неизбежности приближающегося конца света, но выражался на изысканном французском, или итальянском, или немецком, или испанском. Его незаурядная образованность — он учился в Кембридже вместе с Джоном Чиком — подкреплялась двухлетними странствиями и научными изысканиями на континенте, что и позволило ему сделаться самым, наверное, искусным и тонким дипломатом елизаветинских времен.

Но, полагаясь в государственных делах на суждения Уолсингэма и его глубокое знание жизни при европейских дворах, Елизавета в то же время ни на секунду не упускала из виду, что его взгляды — это взгляды изгнанника (он был выслан из страны при Марии) и страстного противника дьявольских козней папы. Раскрывая заговоры дома и за границей, он был на высоте, но когда дело доходило до интриг, подводных течений, полунамеков елизаветинской политики, он нередко терялся, особенно если ему-то самому праведное решение вопроса казалось совершенно очевидным.

Судил Уолсингэм о ситуации, в которой оказалась Англия, ясно и недвусмысленно. Католические силы Европы во главе с Испанией, считал он, в непродолжительном времени нападут на протестантскую Англию. Преследуя свои цели, они наверняка задействуют Марию Стюарт (от нее исходит самая главная опасность для Елизаветы, и ее давно следовало бы казнить) и будут опираться на бунтарей- католиков в самой Англии. Поскольку Армагеддон все равно неизбежен, уверял Уолсингэм, надо встретить его во всеоружии. Англии следует решительно выступить против Испании и всех сил тьмы на любой из границ Священного мира — во Франции, где гугеноты сражаются с католиками, в Нидерландах, где голландские кальвинисты выступают против испанского оружия, и даже в Новом Свете. Союз с Алансоном, наследником католического трона, в этом смысле — чистое безумие; это сродни союзу с самим сатаной. Елизавете ни в коем случае не следует выходить за него, пусть ценою будет ее личное счастье и даже продление рода Тюдоров.

В том, что именно Уолсингэм является наиболее решительным противником ее готовящегося брака, Елизавета не сомневалась. Но, с другой стороны, и не могла при всем желании объяснить его позицию лишь слепой приверженностью пуританской вере. Слишком ценила она его ум и государственную мудрость. Вообще-то говорил он так: «Сначала слава Божья, затем благополучие королевы», ставя, таким образом, религию выше патриотизма и преданности монарху, но в этом смысле как раз его позиция была скорее типична, нежели исключительна. Так что следует, как и прежде, полагаться на его дар предвидения, его неиссякаемую энергию — трудился он больше, чем кто бы го ни было из помощников королевы, — и трезвый взгляд на жизнь. Но никакой подпольной деятельности Елизавета не потерпит. Если он действительно хоть в какой-то степени имеет отношение к появлению брошюры Стаббса, следует выразить ему свое неудовольствие.

Стаббса, его издателя и печатника королева распорядилась повесить, но когда дело дошло до обвинительного заключения, разгорелся спор относительно противоправности их деяния. На самом ли деле по закону нельзя обличать жениха, пока он еще не стал мужем королевы? Юристам давно уже не приходилось сталкиваться с таким вопросом — с тех самых пор, как Мария Тюдор вынуждена была стать на сторону своего мужа Филиппа. Иные не могли примириться с мстительностью Елизаветы — один судья даже вышел из состава суда, лишь бы не подписывать обвинительный приговор.

В назначенный день, это было в начале ноября, автора и издателя — печатник был помилован — доставили на площадь перед Вестминстером, где была сооружена плаха. Собралась большая толпа: переступая с ноги на ногу и потирая руки от холода, люди угрюмо ожидали начала кровавого зрелища. Холодно было не по сезону — вероятно, предстояла суровая зима. Повсюду уже говорили о необычных морозах и метелях и о том, что бы это могло означать. Весь сентябрь лили беспрерывные дожди — улицы превратились в сплошные потоки. В октябре пронеслась комета, и все это вместе было сочтено явным предзнаменованием. Смысл его вычислить было нетрудно. Впереди что-то ужасное: либо гибель великого человека, либо война, либо природное бедствие, либо, наконец, брак английской королевы с французским герцогом — настоящее проклятие.

Стаббса и издателя приговорили в конце концов к отсечению правой руки. Первым сделал шаг вперед Стаббс. Он закатал рукав и положил ладонь на деревянную плаху. Присутствие духа не оставило его. Те, кто стоял поближе, слышали, как он произнес: «Молитесь за меня, мой час пробил». Сверкнуло лезвие топора. Несчастный, пошатнувшись от боли и вида собственной крови, сорвал здоровой рукой шляпу и с криком «Боже, храни королеву!» упал без сознания на землю.

«Люди застыли в молчании, — пишет очевидец, — то ли от ужаса при виде этого нового и еще непривычного вида наказания, то ли от сострадания к жертве — человеку чистой и незапятнанной репутации, то ли из ненависти к предстоящему браку, который в глазах большинства будет означать конец веры». То ли, мог бы добавить очевидец, будучи потрясенными жестокостью королевы.

Поведение ее и в самом деле отличалось немалыми странностями. Сражаясь со своими упрямыми советниками, она то пыталась надавить на них, то их задабривала. Отчаяние на грани слез могло мгновенно перейти в ярость при столкновении с малейшим несогласием. Теперь она вовсе утратила искусство «маленьких уловок» (по выражению Мендосы), которые раньше нередко позволяли ей достигать желаемого результата. Наоборот, советники ныне умело играли на ее страхах и предчувствиях. Зная, как «малодушно» боится она любой угрозы, они стращали ее возможностью предательства или вторжения врага. Ну как же, как может она даже думать о союзе с католиком, восклицал Ноллис, когда сама же запрещает своим подданным-протестантам такие браки? Елизавета сурово досмотрела на него — она не забыла роль, которую он сыграл в женитьбе Лестера па своей дочери. Помнила она и о том, что сам Ноллис подобно Стаббсу — пуританин. «Дорого же ты заплатишь за свой религиозный пыл», — подумала про себя Елизавета.

Сесила она доводила до отчаяния, а на Хэттона нападала так сердито, что он целую неделю вынужден был скрываться от нее. Что касается Уолсингэма, то он со своей обычной прямотой высказался против брака и начал было приводить аргументы, но Елизавета прервала его на полуслове и, заклеймив как защитника еретиков, отослала прочь. Елизавета теперь-все чаще теряла самообладание и за три месяца, прошедших со времени отъезда Алансона, сделалась раздражительной, капризной и нетерпимой. А когда, несмотря на все ее настояния, советники так и не согласились благословить брак своей королевы с французом, Елизавета, по свидетельству современников, впала сначала в ярость, а потом глубокую тоску, что было заметно каждому.