На этот счёт у меня были свои планы, но незачем было раскрывать их перед мадемуазель де Бреголль.

— Теперь я должен с вами проститься.

Услыхав эту испанскую формулу прощания, она слегка вспыхнула.

— Сеньорита ван дер Веерен, буду ли я иметь удовольствие проводить вас домой? После двенадцати часов никто не оскорбит вас даже взглядом, но так как наказание, наложенное мною на тех двух солдат, станет известно другим не раньше этого времени, то теперь вам лучше вернуться в моём обществе.

Она согласилась и покорно сказала:

— Благодарю вас, я согласна.

— Донна Изабелла сделалась сегодня утром жертвой грубости двух моих солдат, о чём я чрезвычайно сожалею, — объяснил я своей хозяйке. — Но этого больше не повторится.

Мы распрощались. Когда донна Изабелла уже вышла, мадемуазель де Бреголль жестом удержала меня.

— Сеньор, — сказала она тихим голосом, слегка краснея, — у меня остался ваш плащ. Позвольте мне сохранить его на память о том, что вчера случилось и что вы сделали!

Я поклонился:

— Вы оказываете мне большую честь, сеньорита. Мне и в голову не могло прийти, что мой бедный плащ получит когда-нибудь столь благородное употребление.

Когда мы вновь очутились на улице, донна Изабелла не показывала большой охоты поддерживать разговор. Я тоже смолк и довольствовался тем, что стал наблюдать игру света и тени на её лице. Стоило взглянуть на её кожу, гладкую, как полированная слоновая кость, на её тёмные блестящие волосы и гордый рот. Мало-помалу щёки её порозовели, может быть, оттого, что я пристально смотрел на неё и она это, не видя моего взгляда, чувствовала. Мы почти дошли до её дома, как вдруг навстречу нам показалась толпа горожан человек из пяти, одетых в свои лучшие платья. Увидев нас, они вдруг было остановились, но потом, отвесив глубокий поклон, тронулись дальше. В середине шёл толстый дородный человек, пышущий здоровьем, хороший, хотя и не побуждающий к подражанию образчик голландского бюргера.

— Ваше превосходительство, — начал этот дородный молодец, сняв шляпу. — Прошу извинения за то, что мы прервали вашу прогулку. Но интересы города прежде всего — мы идём к городскому дому, жаждая услышать вашу речь. Встретив вас здесь, я, Ян ван Тилен, которого вы, несомненно, помните, я и мои коллеги имеем честь поздравить вас с прибытием вчера в наш город. А это мои друзья Адриан Гульд, Петер Поттер и Яков Аален. Они просили меня выступить за них перед вашим превосходительством. Мы, а в особенности я, должны заявить серьёзные жалобы на солдат, расположенных в наших домах. Зная вашу справедливость, мы уверены, что вы изволите их выслушать.

— Нельзя ли обождать с этим делом? — спросил я полусердито, полусмеясь. — Вы видите, я иду с дамой.

— Я вижу это, ваше превосходительство. С вами прекрасная дочка нашего бургомистра и моего приятеля ван дер Веерена. Сударыня, позвольте мне засвидетельствовать вам своё почтение. Но наше дело не терпит отлагательств. Даже в данную минуту, по всему вероятию, творятся бесчинства.

— В таком случае хорошо, говорите, — сказал я.

Я не рассчитывал на то, что донне Изабелле придётся выслушать это дело и мой ответ на его просьбу.

— В моём доме стоят сержант и десять рядовых первой роты, — начал голландец. — На это я не жалуюсь, у меня дом большой, и всем хватит места. Я давал им хорошую пищу: я ведь человек не бедный. Я давал им пива и лёгкого здорового вина — сидра или чего-нибудь в этом роде, как даю всем, кто живёт у меня. Вечером им показалось этого мало, и они потребовали, чтобы им всё давалось лучшего качества. Я человек щедрый и сказал служанке, чтобы она пошла в погреб и принесла оттуда бочонок прекрасного крепкого пива. Приготовлением пива я славлюсь на весь Антверпен. Всякий разумный человек на их месте был бы доволен, но сержант начал ругаться, прибавив два-три словца насчёт голландской души, которых я хорошенько не понял, но которые, очевидно, имели оскорбительный смысл, потому что другие покатились со смеху. Потом он с двумя своими солдатами отправился за служанкой в погреб, и здесь они вели себя самым безобразным образом. Начали они с того, что стали целовать и тискать служанку. Прошу извинения, что я упоминаю об этом в вашем присутствии, юффрау ван дер Веерен. Я сам слышал, как взвизгивала служанка. Впрочем, дело не в этом. Она уже не первой молодости и, можно сказать, привыкла к этому. Потом они наложили свою руку на дюжину бутылок чудного старого рюдесхеймера, которого у меня был очень небольшой запас. Я приберегал его для праздников, чтобы иметь возможность при случае выпить и самому. Каким образом они, едва прибыв из Испании, — они сами говорили мне, что прибыли оттуда только весной, — каким образом они научились различать качество вин — это для меня загадка. Это вино можно было распознать только по особого вида бутылкам, которые были заказаны для него нарочно. Но служанка этого не знала. Тем не менее это обстоятельство стало им известно. Они выпили все двенадцать бутылок, каждый по одной бутылке, и двенадцатую отдали служанке, которой ничего подобного не приходилось пробовать за всю свою жизнь. Боюсь, что сегодня они заберут из погреба ещё больше. Если так будет продолжаться дня два-три, у меня ничего не останется. Прошу защиты, ваше превосходительство.

Он хорошо усвоил урок. Но дело оборачивалось для меня худой своей стороной. Вы устраняете какую-нибудь великую несправедливость и, может быть, с большим риском для себя, а люди, вместо того чтобы терпеливо переносить маленькие неприятности, которых нет возможности устранить, начинают жаловаться на пустяки, осаждают своими требованиями справедливости. И наоборот, если вы держите их в ежовых рукавицах, они довольны уже тем, что сохранили свою жизнь, и не говорят ни слова.

Когда он окончил свою речь, я рассмеялся. Он не понимал причины моего смеха и принял его за поощрение.

— Ваше превосходительство изволили понять, почему я решился вас беспокоить теперь же? — спросил он.

— У вас нет других жалоб, кроме этой?

— Они переломали ещё кое-какую мебель, но я уж об этом не говорю. Стулья были не из новых.

— Они не переломали вам рёбра, не оскорбили вашу жену и дочерей и не подожгли ваш дом? — продолжал я расспрашивать.

— Что вы, ваше превосходительство, — пробормотал он, отступая назад.

— Нет? А