Агнес дулась целую неделю, а Гийом в поисках более веселой обстановки, после трех обедов, проведенных в полном молчании, напросился в гости в Варанвиль и к друзьям из Сен-Васта. Тогда Агнес испугалась, как бы он вновь не уехал в Гранвиль, и, зная, что он никогда не уступит, она сама в один прекрасный вечер взяла его за руку, чтобы отвести в свою комнату. Там она обвила руками шею своего мужа:

– Все это очень глупо! Помиримся, Гийом.

Они помирились, но еще долго после того, как Гийом погрузился в сон, Агнес продолжала широко открытыми глазами смотреть в темноту, слушая, как зимний ветер кружит вокруг дома. Тело ее успокоилось, но душе было не спокойно: как и в рождественский вечер, ей казалось, что это был другой человек. Он совершенно не походил ни на солдафона из той ночи, но и ни на пылкого, ненасытного, страстного Гийома, каким тот был до рождения Элизабет. Он сам сказал, что был тогда любовником. Сейчас это был только муж! Нежный, конечно, деликатный, внимательный к тому, чтобы доставить ей удовольствие, но речь не шла уже больше о том, чтобы провести теперь большую часть ночи в любовных утехах. Он не медлил с открытым проявлением явного желания спать и, так как она была этим встревожена, рассмеялся:– Надо тебе примириться, дорогая, с тем, что я старею!

Это была, конечно, шутка, однако убеждение, что произошло нечто серьезное, поселилось в сознании Агнес. Между тем она была слишком горда и самолюбива, чтобы задавать унизительные вопросы. Она не открылась даже своей подруге Розе де Варанвиль, к которой Гийом питал дружеские чувства, весьма близкие к братской привязанности, и в конечном счете супруги начали отдаляться друг от друга. Гийом часто отсутствовал – дела нередко призывали его в Шербург, Гранвиль, Сен-Мало, иногда в Париж, так не нравившийся ему. Если он случайно и делил ложе с женой во время своих приездов, никогда больше сама она не взяла его за руку, чтобы отвести в свою комнату. Зато Агнес чаще стала принимать у себя каноника Тессона из Валони, который когда-то хорошо знал ее мать и который от роли друга перешел к роли духовника. Давно привыкнув к сетованиям женщин, более или менее удовлетворенных своим браком, он постарался объяснить молодой госпоже Тремэн, что супружеская жизнь не может вечно протекать в избытках страсти и что вполне естественно, когда со временем наступает определенное спокойствие в отношениях.

Если бы речь шла о ком-нибудь другом, а не о Гийоме, Агнес приняла бы его увещевания, но она слишком хорошо знала огромную жизненную силу своего мужа, чтобы с легкостью наблюдать, как бурный поток его страсти теряется в гладких водах тихого пруда. Однако она постаралась все-таки в течение некоторого времени придерживаться суровой добродетели смирения. До того рассвета прошлым летом…

Уже много дней Котантен задыхался от влажной жары, которую совершенно не ослабляло соседство гладкого, как оловянное зеркало, моря. В Тринадцати Ветрах жили с настежь открытыми окнами в надежде уловить малейшее дуновение ветра. Даже с наступлением сумерек не становилось прохладнее.

Немного терпимее было в конюшне, где вместе со своим главным кучером Проспером Дагэ Тремэн помогал Брюйер, красивой ирландской кобыле, произвести на свет своего первого жеребенка. Толщина стен, возведенных под вековыми деревьями, широко раскрытые двери и отсутствие других лошадей, отпущенных на ночь в луга, успешно боролись с летним зноем. Тем не менее Гийом и Дагэ, по пояс обнаженные, истекали потом, когда к трем часам утра их усилия увенчались успехом: торжествующая Брюйер преподнесла Али великолепного чистокровного жеребенка, сына, достойного его самого… Обессиленный, но почти такой же счастливый, как если бы он сам был отцом новорожденного, Гийом вышел из конюшни, приветствуемый криками петухов. И вместо того, чтобы вернуться домой, он поддался желанию окунуться в старый пруд – Гийом приказал заново выкопать его на краю парка.

Случилось так, что Агнес, которой не хотелось возвращаться к себе в постель, пришла та же мысль. Она спустилась в сад и, выйдя из-под прикрытия деревьев, заметила мужа, который бежал к пруду в серых красках рассвета. Она присоединилась к нему в тот момент, когда он, закончив раздеваться, собирался двинуться в камыши.

В дымке, которая поднималась от воды, Агнес так была похожа на видение, что он не нашелся, что ей сказать. Она лишь улыбнулась, позволив легкому пеньюару соскользнуть на землю, потом со смехом, прозвучавшим как приглашение, бросилась в воду. Он устремился за ней, охваченный желанием, которое подстегивал вечный инстинкт охотника, но Агнес, с детства привыкшая к играм на воде, плавала так же хорошо, как и он. Ему удалось догнать ее, но не схватить: она выскользнула из его рук, как угорь. Когда же ему снова удалось догнать ее, Агнес упала в камыши, все еще смеясь с вызовом, что окончательно распалило ее супруга. Они занялись любовью, как Адам и Ева в первый день… И повторили это на следующую ночь, и в течение недели пережили свой второй медовый месяц. Мед был в высшей степени сладким, и при этом восхитительном языческом воспоминании Агнес по пути к старой церкви чувствовала, как горели ее щеки. А потом, после внезапно полученного письма, Гийом должен был уехать в Гранвиль и остаться там дней на десять. Когда он вернулся, Агнес боролась с первыми приступами тошноты из-за беременности, которая оказалась впоследствии если не тяжелой, то по крайней мере утомительной, и положила на время конец близости супругов. Бледная и печальная, молодая женщина ненавидела запахи конюшни, которые приносил c собой Гийом, и еще больше запах табака. Однако, когда наступил долгожданный момент, все прошло как нельзя лучше: Адам Тремэн появился на свет с образцовой корректностью: его мать действительно страдала не более получаса, – Божья милость, которую она приписала молитвам каноника Тессона.

Это рождение было большим триумфом Агнес. Наконец она могла дать своему супругу наследника, которого тот так хотел. Она была такой счастливой, что от всего сердца рассмеялась. По традиции, существующей в знатных семьях, Гийом приветствовал появление своего сына тем, что надел на палец жены кольцо с прекрасным брильянтом…

Когда все вошли в церковь, где ждали изможденный звонарь и священник, у которого полегчало на душе при их виде (с этими Тремэнами никогда не знаешь, что может произойти!), Гийом, выдержавший по пути беспрерывный поток болтовни престарелой госпожи де Шантелу, улыбнулся своей супруге.

– Все-таки мы пришли, сердце мое, – прошептал он. -В какой-то момент мне показалось, что надо будет отложить!

В это мгновение он гордился