Впрочем, особо я себе голову над этим обстоятельством не ломал – само вспомнится, а не получится, так и ладно.

Только сейчас меня и осенило: да на занятиях в царских палатах. Вот только там его звали… царевичем Федором.

Нет, я бы не сказал, что Емеля с наследником престола так уж схожи. Отличий изрядно, но хватало и общего – овал лица, цвет волос, глаза, губы, нос, контуры подбородка… Опять же подходил и рост. А если к этому добавить и его умение скопировать походку, жесты и, главное, голос, то…

Емеля от моего предложения поначалу опешил. После того как он побожился на иконы, что тайну, которую я ему поведаю, никто и никогда от него не услышит, парень ожидал от меня чего угодно. Но то, что ему придется на время стать… царевичем, да еще сыграть его так, чтоб никто не мог догадаться, – такое ему в голову не приходило.

Был бы он постарше – обязательно бы испугался и… отказался. Но в шестнадцать лет любое море по колено. Нет, поначалу-то он испугался, но затем азарт пересилил.

Я был с ним честен и не только рассказал, для чего именно это нужно, но и о том, каковы могут оказаться последствия этой игры.

Одно дело – я. Мне дадут по шапке, отругают, но тем все и закончится. Совсем иное мой юный пародист – с сыном простого кожевенника можно не церемониться. Разумеется, я грудью встану на его защиту, но сам факт, что некий самозванец осмелился попытаться заменить собой царевича, может настолько взбесить Бориса Федоровича, что предсказать последствия его гнева практически невозможно. Особенно с учетом недавних тревожных вестей о другом самозванце, из Речи Посполитой.

Однако до поры до времени все проходило как нельзя лучше. С утра пораньше, сразу после утренней службы в церкви, царевич выезжал в свой отдельный домик, расположенный аж в трех верстах от всех помещений. Там он заходил в отдельное помещение, после чего дверь за ним закрывалась на задвижку, ибо карты были тайные, и… проводил весь день, якобы обучаясь стратегии и тактике военного дела.

На самом же деле истинный Федор находился совсем в другом месте. Выбравшись через подземный ход наружу, он стрелял, бегал, прыгал, скакал, окапывался, греб на веслах, форсировал овраги и, разумеется, осваивал искусство командовать. Пока только десятком, но все большое начинается с малого. Да и ни к чему, чтобы все видели, насколько он, особенно поначалу, неуклюж и беспомощен.

Дядька, терпеливо высиживающий на лавочке подле закрытой двери, как мне потом рассказывали, время от времени вставал, припадал к ней ухом, после чего облегченно кивал и вновь безропотно усаживался на лавку. Впрочем, вставал он редко, поскольку дверь хоть и была толстой, но голоса за нею слышались достаточно хорошо, особенно голос царевича.

Еще бы он не слышался. Емеля не реже двух раз в час подходил к ней и, специально повысив голос, чтобы сидящий лучше услышал, выдавал некую высокоученую сентенцию, должную показать, насколько мудрым делом он занимается.

Сам он, разумеется, столько загадочных слов никогда бы не запомнил, но оно было и ни к чему. Главным было с должным выражением и без запинки прочитать то, что я заранее написал ему на листе бумаги.

Если кратко, то это была форменная ерунда и чушь на постном масле. Вроде того что изрекал в мультфильме попугай Кешка, оказавшись в деревне. Ну там «заколосилась свекла на полях» и «ожидается существенное повышение надоя каждой курицы-несушки с гектара орошаемого поля»…

Однако дядька был абсолютным профаном в ратных делах, потому проглатывал всю мою галиматью за милую душу. Да, скорее всего, он и не вслушивался в слова – главным для него был голос.

По-настоящему заботило Чемоданова только одно – в нужный час подать обед. Увы, но царевич в это время то подходил к окну, задумчиво разглядывая открывающийся перед ним пейзаж, то склонялся над картами, стоя опять-таки спиной к дядьке, а на все его вопросы о пожеланиях по поводу еды только пренебрежительно махал рукой и отвечал односложно:

– Подавай что хошь, я нынче все съем.

Тяжелее всего Емеле приходилось утром и вечером. Тут уж надо было держать ухо востро. Правда, в эти минуты старался выручить я, ухитряясь отвлечь дядьку в самый неподходящий момент.

– Ахти мне, – жаловался он после. – Сызнова Феденьке не успел подсобить ногу в стремя взденуть.

– А зачем? – удивлялся я. – Неужто не видел, как он сам, без тебя управился, да так лихо, что никакая помощь не понадобилась?

– А куда же это он поскакал-то так резво?

– Куда же еще, как не к своему терему, – равнодушно пожимал плечами я.

– Лошаденка у меня вовсе худая, – сокрушался Чемоданов. – Сменить бы, а то я никуда за им не поспеваю.

– Так ведь дороги всего три версты, – пояснял я. – От избушки к терему да обратно. К тому ж видел, сколько у него телохранителей.

– Уж больно скоро. Так и шею сломать недолго, а кому опосля ответ перед государем держати? – ныл дядька.

– Если не угомонишься, когда что-то случится, непременно скажу Борису Федоровичу, что ты несчастье накаркал. – Я начинал выходить из себя.

– Свят, свят! Господь с тобой! – пугался Чемоданов. – Я ж токмо из опаски.

– Из опаски… – ворчал я. – Лучше бы радовался, каким лихим твой воспитанник стал. В седле как влитой, словно вырос в нем. Да и сам поздоровел, возмужал, силой налился. А ест как здорово – на тарелках ничего не остается.

– Так-то оно так, – скорбно вздыхал дядька. – Да не случилось бы лиха. Опять жа и спать близ его он мне воспретил, и прислуживать за трапезой. Николи такого не бывало, чтоб он без меня-то.

– Зато обед подаешь, – напоминал я. – А про все остальное я тебе уже пояснял – чай, он воевода, потому и должен привыкать, что у него в помощниках, кроме его ратников, никого нету. Да и им надо приучаться на будущее – как себя вести с царевичем, как подавать и прочему.

Сам же в это время прикидывал, сразу хватил бы Чемоданова кондрашка, если бы он глянул на руки подлинного царевича за утренней или вечерней трапезой, или он успел бы разразиться громкими воплями, стонами и сетованиями на то, что недоглядел.

Дело в том, что сберечь лицо Федора от царапин и ссадин нам кое-как удавалось, но с руками этот номер не проходил, несмотря на перчатки, которые царевич практически не снимал во время занятий, за исключением стрельбы.

Как он ухитрялся их заработать – загадка, но факт остается фактом. Особенно выделялись два свежих пореза, один из которых тянулся через всю тыльную сторону левой ладони аж до самого запястья, а второй, хоть и не столь приметный, был на правой ладони. Впрочем, при обучении бою на саблях, пускай они и деревянные, возможно всякое, потому я особо ничему не удивлялся.

Про мозоли вообще остается молчать – их имелось аж семь штук. Говорят, что семь – счастливое число, но я не думаю, что мне привалит счастье, когда их заметит старший Годунов.

Думаю, если бы в тереме не царил полумрак, дядька сразу разглядел бы, что и с лицом у Федора не все слава богу – пороховой нагар от частой стрельбы царевич смывал с себя в семи водах, но какие-то следы все равно оставались. Да и кисловатый запах, шедший от одежды, тоже – не зря Чемоданов все время недоумевающе принюхивался к своему воспитаннику в те редкие минуты, когда выпадала возможность подойти поближе.