Народ в труппе подобрался самый пестрый. Не удержалась при знакомстве сказать, что она из Москвы. Рассказала им о параде, метро, театрах. Вполголоса пели любимые песни о Москве, о Родине. Улучив минуту, ее отозвал в сторону невысокий смуглолицый мужчина:

— Осторожней, москвичка! В труппе предатели…

Позднее узнала их имена. Вскоре стали известны и имена друзей. Руководил подпольной группой тот самый низенький Сева Смелянский, режиссер театра. Подпольщики уже готовились к выполнению задания партизан. В день премьеры должен был взлететь на воздух театр вместе с именитыми гостями, оккупантами и их прислужниками. Ждали сигнала из леса.

Как-то после очередной репетиции Смелянский задержал Машу:

— Есть дело ответственное. Рассказал я в отряде про тебя. Командование приглашает тебя выступить перед партизанами. Хотят знать правду о Москве, вообще о жизни на Большой земле. Сама понимаешь, каково им услышать это от живого человека, коммуниста, москвича…

В эту ночь в доме Смелянских с его женой Марией ждали проводника из отряда. Маша должна была уйти в отряд, а Сева должен был принести из леса уточненные данные о дне и времени взрыва. Услышав перестрелку со стороны леса, откуда должны были прийти Сева и проводник, поняли, что там неблагополучно. К их дому приближались жандармы с овчарками. До их прихода Мария успела бросить в топящуюся печь документы.

Били тут же, в доме, по дороге, били в тюрьме. Взяли двенадцать человек. Севу Смелянского взяли при выходе из леса. Проводник был убит при перестрелке. Смелянский ранен. Выдал подпольщиков баянист Иван Готовцев. К счастью, о месте расположения партизанского отряда и места явок знал лишь только Смелянский, а именно их требовали назвать фашисты на допросах. Все были приговорены к смерти через повешение. В день казни фашисты сделали последнюю попытку сломить волю подпольщиков. Смертников вывели на тюремный двор. В центре для устрашения всех заключенных лежал окровавленный Сева Смелянский. У его изголовья стояли несколько жандармов, еле сдерживающие овчарок.

— Ви фее будете жит, — без переводчика прокричал фашистский офицер, больше обращаясь к Марии Смелянской, — если этот тшеловек назовет нам, где есть партизан. Будет молшать — его «ам-ам» эти собашки, а вам… — Офицер театрально сделал пальцем вокруг шеи и ткнул им в небо.

Стоявшая рядом с Машей Мария рванулась было к Севе, но в это мгновение огромным усилием воли Смелянский поднял голову и крикнул, собрав последние силы:

— Машенька, молчи! Не унижайся! Они ничего не знают! Смерть…

Офицер подал команду. Овчарки с ревом бросились на Севу. Дальше случилось то, что часто случалось в то время. На северо-западной окраине застучали автоматы, раздались взрывы гранат, в панике заметались охранники. С криками «Ковпак» пробежали несколько немецких солдат. В этот же день большинство узников, в их числе и смертники из труппы театра, были погружены на машины и под аккомпанемент перестрелки на окраине города отвезены на станцию и погружены в эшелон. Так началась жизнь Маши Самолетовой по тюрьмам и концлагерям Германии…

И горда Маша тем, что там, в фашистской неволе, не уронила чести и достоинства советского человека. Поляки, французы, бельгийцы и чехи видели в ней достойного представителя великой страны.

— Знаете, как они меня звали там? «Москва»! Только выдастся минутка полегче — поем! И всегда просили меня: «Спой про Москву!» — и запевала свою любимую: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…»

Примечание. Мария Дмитриевна Ерзина-Самолетова до конца жизни жила в Москве с дочерью Аленой и двумя внуками, которые в ней души не чаяли. Курила, как паровоз, посему мучилась кашлем. Но — боевая и остроязычная.

Пережитое оставило в ней неизгладимые следы: поруганную и изломанную душу, остро реагирующую на несправедливость, грубость и неискренность. Заметив в собеседнике эти свойства, реагировала бескомпромиссно и резко, не считаясь с выражениями. К тому же была отходчива и, если ошибалась в оценке, нанеся незаслуженные оскорбления, немедленно извинялась со всей искренностью. Речь ее изобиловала непечатными выражениями, и это с непривычки воспринималось с трудом и многих от нее отталкивало.

Была не прочь и похулиганить! Звоню как-то: «Как жизнь, как внуки?» Отвечает: «Ты знаешь, Митя, что мой старший натворил? Читает в школе Пушкина: «В салазки Жучку посадил, себя в коня презерватив! Надо же!»

В рассказе Марата современный читатель заметит несвойственные современности упоминания о руководящей роли партии и коммунистической идеологии в самых неподходящих для этого ситуациях. Я говорил с ним об этом.

Надо принять к сведению, что рассказ был написан и впервые опубликован в местной газете в 1981 году, когда говорить о пребывании в плену можно было лишь при таком условии. Естественно, в действительности ни о каком партийном собрании в описываемом положении не могло быть речи.

Во всем остальном рассказ содержит истинные события.

Мой дед Самуил Вакс, с дочерью Маней и внуком

Мой дед Самуил Вакс и его жена. Нью-Йорк, 1930 г.

Отец. Тюремная фотография. 1931 г.

Отец и мать. Красноярск, 1925 г.

Мама и ее подруга по ссылке под Канском Калерия Васильевна Калмыкова. 1916 г.

Свердловск, 1929 г.

Мои соратники по радиовзводу эскадрона связи 4-й гв. кавалерийской дивизии Михаил Лопато, Александр Ушаков-Убогий и Павел Орзулов на слете ветеранов в Москве в 1970 г.