Паддок, который полагал, что вполне постиг короля Иоанна, Шейлока и Ричарда III{152}, был немало ошеломлен тем, как оценил его проницательность Деврё.

— Ты, скорее всего, недостаточно меня знаешь, Деврё, — зашепелявил он задумчиво. — Может быть, я очень ошибаюсь, но мне кажется, что я не хуже большинства людей мог бы проникнуть в глубины души какого-нибудь злодея.

— И обнаружил бы там множество благородных качеств. Что это за книга?

— «Трагическая история доктора Фауста»{153}. Я ее тебе оставил уже больше недели назад. Ты прочел?

— Ей-богу, Паддок, забыл! Посмотрим-ка, что это такое. Ого! — Деврё прочел:

Вглядись же, Фауст, с ужасом в обширный

Дом пытки, нескончаемой вовеки:

Там огненными вилами в свинец

Кипящий фурии швыряют грешных;

На углях несгораемых дымятся

Тела живые; кресло из огня

Для душ приуготовлено уставших;

Там языками пламени питают

Обжор: они за яствами смеялись

Над нищими, что гибли у ворот.

Портные, клянусь Юпитером! И поделом бы им, мошенникам. Портные, которые обжираются, негодяи, в «Фениксе» королевским рагу, испанскими оливками. Паддок… ливером и зелеными сморчками и хохочут при виде бедных джентльменов из Королевской ирландской артиллерии, умирающих от голода у ворот, — чтоб им пусто было, этим портным!

— Хорошо! Хорошо! Послушай-ка Доброго Ангела. — Паддок взял книгу и старательно продекламировал:

Утратил ты небесное блаженство,

Восторг неописуемый, безмерный.

Когда б ты богословию предался —

Тебя ни ад, ни дьявол не страшили б,

Не измени ты путь свой. Вот, взгляни,

В каком сиянье славы восседал ты

На пышном троне, словно духи света,

Над адом торжествуя! Все ушло:

Твой добрый ангел должен был отпасть —

А душу примет преисподней пасть.

— Стой, довольно этой окаянной высокопарной чуши, — прервал его Деврё. — Я не о тебе, а о пьесе. Ты делаешь все возможное.

— Что же, верно, — сказал Паддок, — это не самый удачный кусок, есть и лучше. Однако уже поздно, да еще построение, знаешь ли… мне пора в кровать. А ты…

— Нет. Я останусь здесь.

— Ну, доброй ночи, дорогой мой Деврё.

— Доброй ночи, Паддок.

Слышно было, как толстячок скатился вниз по лестнице, потом хлопнула дверь холла. Деврё поднял оставленную Паддоком пьесу и некоторое время уныло читал. Затем капитан поднялся и — я говорю об этом с сожалением — вновь осушил стакан все той же крепкой жидкости.

— Завтра начну с чистого листа.

И Деврё поймал себя на том, что повторяет за Паддоком слова из «Макбета»: «Завтра, и завтра, и завтра».

Опершись на подоконник, Деврё выглянул наружу. Все уже успокоилось, ясный морозный воздух был тих, словно его и не тревожил никогда стук карет. Горожане улеглись в постели; по ту сторону поля можно было уловить вздох реки. Изо всех лиц, на которые лила свет луна, лицо Деврё было самым печальным.

— Прекрасная пьеса — «Фауст» Марло, — сказал он. Некоторые строчки гудели у него в ушах далеким похоронным звоном. — Хотел бы я знать, как жил Марло{154} — быть может, он сбился с пути, вроде кое-кого из нас… вроде меня самого… и не умел взять себя в руки. Этот маленький забавник, честняга Паддок, ни слова отсюда не понял. Хотел бы я быть как он. Наш бедный коротышка!

Постояв немного, Деврё вернулся в кресло перед очагом, а по пути вновь пригубил летейских вод, но не забылся, а ощутил угрызения совести.

— Больше не буду сегодня пить… разрази меня гром, если выпью.

Пламя в камине медленно угасало.

— Завтра все будет по-иному. Я ведь ни разу еще не бросал пить. Мне это по силам. Это проще простого. Завтра возьмусь.

И, сжав в карманах кулаки, он принес обет и в подкрепление его бросил в пламя камина проклятие. Не прошло и десяти минут, как вожделеющий взгляд капитана вновь устремился к центру стола, где стояла бутылка; капитан вспыхнул и с сардонической усмешкой процитировал Доброго Ангела:

О Фауст, проклятую книгу — прочь,

Чтоб душу в искушенье не вводила.

Налив глоток, Деврё посмотрел на стакан и произнес слова Злого Ангела:

Преуспевай в искусстве славном, Фауст!

Сокровища Природы в нем сокрыты.

Будь на земле тем, что Юпитер в небе —

Всевластным повелителем стихий.

Затем он коротко усмехнулся и выпил. Подождав немного, он выпил еще стакан — тогда были в ходу миниатюрные стаканы — и отставил его со словами:

— Ну вот, это последний.

А позже, вероятно, был еще один «последний», а за ним — «самый последний». «Чтоб мне провалиться! Ну теперь уж точно последний» — и так далее, я полагаю. А утром на построении Деврё был бледен, взъерошен и смотрел хмуро.

Бедная миссис Наттер по-прежнему пребывала в безумном горестном возбуждении и терялась в догадках; худшего она не знала, потому что соседи не рассказали ей и половины того, что им было известно, и не обронили ни единого намека по поводу страшных подозрений, которые тяготели над ее отсутствующим супругом.

Иногда она рылась в ящиках комода и без ясной цели хлопотала по хозяйству, но чаще лежала одетая в постели и плакала. При встрече с кем-нибудь из друзей она облегчала душу и вымогала нескончаемые слова утешения, которые обычно сама же и подсказывала. Бывали, разумеется, и приступы отчаяния, и взлеты надежды, блестящие догадки, объясняющие все происшедшее, мрачные тучи и бури горестных жалоб.

Отец Роуч, добросердечный апостол, явился к ней с визитом; он не выносил, когда кто-нибудь из приятных ему людей претерпевал невзгоды — от этого у него портилось пищеварение. Каким-то образом слуги перепутали его с доктором Тулом и провели в спальню, где маленькая леди рыдала, накрывшись покрывалом. Когда любезный отец понял, где находится, первым его побуждением было сорваться с места и припустить вниз по лестнице, спасая свою репутацию, ибо он тут же представил себе, какие истории станут рассказывать «эти несусветные негодяи в клубе». Однако, вспомнив, что маленькая Салли не молода и нисколько не красива, он отважился усесться у постели, закрылся пологом и принялся лить в уши миссис Наттер медоточивые ободряющие речи.

Бедная Салли, в свою очередь, тоже разговорилась.

А отец Остин утер слезу (хотя за пологом его было не видно), назвал миссис Наттер «дочь моя» и «дорогая леди» и предложил ей в качестве утешения все лакомства, припасенные в его домашнем хозяйстве. Отец Роуч спросил, есть ли у нее бекон и не хочется ли ей жирного каплуна, а если она не в силах есть, сказал он, то можно сделать прекрасный бульон, и пусть пьет, а он велит к возвращению Наттера откормить другого каплуна.