Скотта она нашла в прачечной. Он даже не удосужился надеть трусы. Он натянул на себя шорты, засунул трусы в правый передний карман, носки затолкал в левый, потом надел туфли, но зашнуровывать их не стал. Он натягивал через голову футболку, когда Рут подловила его низким задним ударом по правой коленке. Скотту удалось просунуть голову в футболку, может быть, за полсекунды до того, как Рут нанесла ему удар по лицу движением предплечья. Он закрыл лицо руками, но Рут принялась молотить его ребром ракетки. Она била его по локтям — то справа, то слева, по обеим локтям. Предплечья у него онемели, и он не мог поднять руки, чтобы защитить лицо. Одна бровь у него уже была рассечена. Она нанесла два удара с заносом ракетки назад по его обеим ключицам — при первом порвались несколько струн на ракетке, при втором отломалась ручка.

Ручка тем не менее оставалась довольно эффективным орудием. Рут продолжала колотить его по всем местам, которые подворачивались ей под удар. Он попытался выбраться из прачечной на четвереньках, но его правая коленка не выдержала его веса, а левая ключица была сломана. Поэтому Скотт не мог ползти. С каждым ударом Рут повторяла счет их геймов — довольно унизительная литания.

«Пятнадцать — восемь, пятнадцать — шесть, пятнадцать — девять, пятнадцать — пять, пятнадцать — один!»

Когда Скотт, закрыв лицо руками, замер в нелепой позе кривобокого молельщика, Рут прекратила молотить его. Помогать ему она не стала, но позволила подняться на ноги. Правая коленка у него была повреждена, и он сильно хромал, и наверняка каждый шаг отдавался сильной болью в его сломанной ключице. Бровь у него была сильно рассечена и кровоточила. Рут на безопасном расстоянии проследовала за Скоттом до машины. Она еще не выпускала ручку ракетки, вес которой без оголовника был для нее в самый раз.

Она с мимолетным сочувствием подумала о его правой коленке, но только в той мере, в какой травма могла повлиять на его способность управлять машиной. Потом она увидела, что машина у него с автоматической коробкой передач — он мог давить на педаль газа и тормоза левой ногой, если правая его не слушалась. Ее угнетало, что она с одинаковым презрением относится к мужчине, который водит машину с автоматической коробкой передач, и к мужчине, способному ударить женщину.

«Господи Иисусе, посмотрите на меня — я настоящая дочка своего отца!» — подумала Рут.

После ухода Скотта Рут нашла оголовник его ракетки в прачечной и бросила его в помойку вместе с тем, что осталось от ручки. Потом она запустила в стиральную машину свою сквошную одежду, кое-что из нижнего белья и полотенца, которыми пользовались они со Скоттом. Ей в первую очередь хотелось услышать звук работающей стиральной машины, и он и в самом деле успокоил ее. В пустом доме было слишком тихо.

Потом она выпила почти целую кварту воды и — опять голая — понесла чистое полотенце и два пакета со льдом к бассейну. Она долго принимала горячий душ в кабинке у бассейна, два раза намылилась, два раза сполоснула голову, а потом села на нижнюю ступеньку в мелкой части бассейна. Она приложила один пакет со льдом к правому плечу, а другой — к лицу, закрыв им скулу и правый глаз. Рут избегала смотреть в зеркало, но чувствовала, что скула и глаз распухли — правый глаз почти не открывался, смотрел сквозь щелочку. Утром глаз совсем закроется.

После горячего душа вода в бассейне поначалу показалась ей холодной, но на самом деле она была шелковистой, мягкой и гораздо теплее воздуха. Ночь стояла безоблачная, и на небе сверкали миллионы звезд. Рут надеялась, что и следующая ночь — когда ей нужно будет лететь в Европу — будет такой же безоблачной, но она слишком устала и не могла себя утруждать более глубокими размышлениями о предстоящем ей путешествии; она замерла, чтобы лед поскорее заглушил ноющую боль.

Она сидела так неподвижно, что к ней подплыла маленькая лягушка; Рут подставила ей ладонь, а потом вытянула руку и выпустила лягушку на настил, и лягушка поскакала прочь. Хлорка, растворенная в воде, в конечном счете убила бы ее. Потом Рут принялась тереть ладонь под водой, пока ощущение лягушачьей слизи (напомнившей о совсем недавнем ее опыте со смазкой) на коже не прошло.

Услышав, что стиральная машина остановилась, она вылезла из бассейна и переложила белье в сушилку, потом прошла в собственную спальню и легла на свои чистые простыни, прислушиваясь к успокаивающему знакомому бряканью или стуканью чего-то вращающегося и вращающегося в барабане сушилки.

Но позднее, когда она встала с кровати и прошла в туалет, обнаружилось, что ей больно мочиться, и еще она почувствовала что-то в новом месте — где-то глубоко в ее чреве, — где достал ее Скотт Сондерс. Там у нее тоже болело. Эта, другая, боль была не такой уж резкой — тупой, как накануне месячных, только до месячных ей было еще далеко, к тому же там у нее прежде не болело.

Утром она позвонила Алану домой, пока он еще не успел уехать в издательство.

— Ты не станешь любить меня меньше, если я брошу сквош? — спросила его Рут. — Мне кажется, у меня пропадет желание играть… то есть после того, как я обыграю отца.

— Конечно, я не буду любить тебя меньше, — сказал ей Алан.

— Ты для меня слишком хорош, — сказала она.

— Я тебе говорил, что люблю тебя, — ответил он.

«Боже мой, он ведь и в самом деле любит меня!» — подумала Рут. Но сказала она ему только:

— Я тебе позвоню еще из аэропорта.

Рут обследовала синяки у себя на груди; синяки у нее были и на бедрах и ягодицах, но Рут не видела их все, потому что могла видеть только левым глазом. Она по-прежнему не хотела заглядывать в зеркало. Она и не глядя знала, что к правому глазу ей нужно прикладывать лед, что и делала. Правое плечо у нее онемело и саднило, но ей надоело прикладывать лед к плечу. И потом, у нее были дела. Она только-только закончила паковаться, когда домой вернулся ее отец.

— Боже мой, Рути, кто это тебя?

— Ударилась на корте, — солгала она.

— С кем ты играла? — спросил отец.

— Главным образом сама с собой, — сказала она.

— Рути, Рути… — сказал отец.

Вид у него был усталый. Он не выглядел на семьдесят семь, но Рут решила, что по виду ему вполне можно дать за шестьдесят. Она любила ровную кожу на тыльной стороне его миниатюрных квадратных рук. Рут поймала себя на том, что смотрит ему на руки, потому что не может посмотреть ему в глаза, по крайней мере своим распухшим правым глазом.

— Рути, я сожалею, — начал он, — что так получилось с Ханной…

— Я не хочу об этом слышать, папа, — сказала ему Рут. — Это все та же история — свинья грязи найдет.

— Рути, но Ханна… — попытался сказать ее отец.

— Я и имени ее не хочу слышать, — сказала Рут.

— Хорошо, Рути.

Ей был невыносим его вид побитой собаки — она знала, что он любит ее больше всех на свете. Хуже того, Рут знала, что тоже любит его; она любила его больше, чем Алана, и уж конечно больше, чем Ханну. Не было такого человека, которого Рут любила или ненавидела бы так сильно, как она любила и ненавидела своего отца, но она только сказала ему: