– Жалеете, что пошли? – спросила она.

– Просто хочу понять, – сказал он. – Хотя нет. Не знаю. Может, и жалею. Здесь нет настоящего, Инна. А значит, моя боль тоже ненастоящая, выходит, так? Моя память? Моя женщина?

– Любовь, – сказала она тихо.

– Что?

– Любовь, если есть, всегда настоящая. Как иначе?

– Наверное, вы правы, – согласился он, устало покачав головой. – Наверное, вы правы.

– А как тигренок попал в чашку? – спросила она.

– Что?

– Ну, книжка. Сказка. Вы говорили.

– А… ну, пришла семья, собралась садиться за стол, чай пить, на столе стоит серебряный молочник, и чайник, и чайные чашки, и вдруг видят, что в одной из чашек сидит маленький-маленький тигренок.

Он вдруг почувствовал, как все вокруг делается мутным и расплывается и становится трудно дышать.

– Маленький-маленький тигренок, – повторил он и вытер глаза рукой.

Потом он опустился на землю и заплакал уже всерьез.

Иннина жесткая ладонь погладила его по плечу.

– Ну, все, все, – сказала она. – Хватит. Вы скоро ее увидите. Заберете домой. Честное слово. Все будет хорошо. Честное слово, вот увидите.

Ладонь ее пахла мандарином.

Он встал и вытер слезы.

– А что это была за книжка? – спросил он. – Ну, которую он забрал? Которая ему понравилась?

– Хаггард, – сказала она. – «Копи царя Соломона». Про африканских колдунов и про подземелья. Юрка ее любил. Боялся и любил. Знаете, дети любят иногда бояться.

– Знаю, – сказал он.

Страшная Гагула и грозный король кукуанов. Вот что будет теперь читать песьеголовый в своей землянке.

– Я тоже любил в детстве эту книгу, – сказал он. – Она казалась мне страшной, но на редкость увлекательной. Странно. Когда я уже взрослым попробовал ее перечитать, я так и не сумел понять – чего я так боялся? Почему замирало сердце? Помню, там был подземный похоронный склеп, в пещере, они сажали тела своих царей на камень, сверху капала известковая вода, покрывала тела каменной пленкой… А вы, наверное, больше любили про прекрасную Маргарет?

– Да. – Она кивнула.

– Понятное дело. Там все из-за любви. А в «Копях царя Соломона» – из-за денег.

Она, наклонившись, застегивала чемодан. Юбка обтянула аккуратную круглую попку, а сквозь разошедшийся шов светилось белое бедро. Он отвел глаза.

Почему она так и не вышла замуж? Из-за сына? Боялась, что это покажется ему предательством? Она работала в поликлинике, а там все-таки иногда попадаются мужчины. Наверняка за ней кто-то ухаживал – солидный пожилой терапевт или молодой веселый рентгенолог. Или просто пациент, одинокий и неустроенный, заглядевшийся на ее ловкие веселые руки за травленым стеклом больничного окошка, принес ей как-то цветы и коробку конфет и робко пригласил в кино?

– А как назад, вы не знаете? – спросил он неожиданно для себя.

Она покачала головой.

– Здесь все делается само, – сказала она. – Одно действие тянет за собой другое. Не так, как там.

Там – это за Рекой, понял он, где надо что-то предпринимать, выбирать, решать в пользу того или этого. Держаться на поверхности, вставать утром, готовить себе завтрак, просто потому что надо. Заваривать кофе. Бриться. Чистить зубы.

Когда я был маленький, я тоже думал, что хорошее поведение вознаграждается. Что тот, кто почистил зубы и съел манную кашу, имеет какие-то преимущества в жизни перед тем, кто отказался есть эту скользкую комковатую пакость. Она так думает до сих пор. А если не думает, то надеется.

– Смотрите, – сказала Инна. – Зяблик.

Серо-бурый комочек с красноватой грудкой покачивался в ветках ольхи.

– Настоящий зяблик. – Она чуть оживилась. Она сама напомнила ему птицу, только он никак не мог сообразить какую.

Он вдруг отчетливо понял, что здесь нет ничего настоящего, но она об этом знать не хочет. И от этого понимания внутри у него стало безнадежно пусто. Я должен верить, подумал он, здесь все держится на вере, она это понимает, я – нет.

Тропинка вела вверх, и они пошли по влажному склону, поросшему травой.

– Это… здесь? – неуверенно спросила Инна.

Перед ними на растрескавшемся бугристом асфальте вырос хрущевский микрорайон, дома желтовато-серые, с облупившейся краской. Рядом с песочницей возвышались, накренившись, ржавые железные столбы, между ними висело на натянутых веревках белье. На балконах тоже висело белье, полосатые половички свешивались через перила.

Он подумал, что где-то видел это, совсем недавно.

На табуретке возле подъезда сидела старуха и вязала крючком ярко-голубую салфетку.

Где-то далеко раздавался ровный гул автомобильной трассы.

Небо было выцветшим и чуть размытым, как бывает после полудня.

Инна вдруг побледнела, поставила чемодан посреди асфальтовой дорожки, пересеченной трещинами и слизистыми подсохшими блестящими следами, какие обычно оставляют улитки, отошла к детскому грибку и села на приколоченную к нему лавочку.

– Инна, что с вами? – спросил он на всякий случай, потому что она застыла, охватив руками живот, лицо в тени деревянного грибка, поэтому выражение разобрать было трудно.

– Ничего, – сказала она почти одними губами. – Вы… сначала вы.

Он огляделся. Кроме старухи, никого поблизости не было. Над дальними крышами дрожал нагретый воздух. Вдали гудела трасса.

Он вдруг почувствовал, что у него взмокли ладони, и вытер их о штаны.

– Я не спросил его, – вдруг сказал он. – Условия… есть ли условия?

– В смысле? – тоскливо переспросила Инна. Она все еще пахла мандарином. Новогодний запах волной наплывал в летнем душном воздухе.

– Не оборачиваться, не смотреть в глаза, я не знаю… Есть же какие-то… еще с древних… ну… – Он запнулся.

– По-моему, ничего, – сказала Инна. – Главное – дойти. Найти. Забрать. Все.

Она разомкнула кольцо рук и провела обеими ладонями по волосам.

– Где мне… где ее искать?

– Не знаю, – сказала Инна. – Но раз нас сюда привели, она здесь. И Юрка здесь. Господи, Юрка здесь, какое… – она зажмурила глаза и резко выдохнула, – какое счастье.

Она подняла к нему резко помолодевшее лицо с блестевшими глазами.

– Да, – сказал он. – Да, конечно.

Растерянный, он отошел от нее и подошел к старухе на табуретке. На старухе была вылинявшая голубая мохеровая шапочка, чуть съехавшая набок. Из-под нее выбивались поверх бледной кожи седые прядки.

– Извините, – сказал он.

Старуха подняла глаза; глаза были молочные, как у котенка, пустые, со слезой.