Немец что-то сказал на своем приказном, обжигающем, хлестком наречии и глядел уже мимо и сквозь приведенного пленного, точно мог сообщаться с иванами только через посредника.

– Имя, звание, должность, – подстегнуто выпалил коренастый калмык.

– Я чего тебе попка-дурак? – хрипнул он зачужавшим после многих часов немоты сиплым голосом, упершись глазами в свою оплетенную сбруей планшетку и расстегнутую кобуру с рукояткой «ТТ» – все немногие съемные, пристежные детали своего существа, разложенные перед немцем на столе.

Документы его были им не нужны – есть еще самолетный эфир: уж, поди, во все небо загавкали: «Сбили Зворыгина! Слава Господу Богу и Герману Борху!» Будто раньше не знали, кто на этом участке против них держит фронт… смех драчовым напильником ободрал ему горло и грудь… Хорошо еще хоть не червонели кучкой на столе все его ордена.

– Имя, звание, должность.

Сразу в лагерь его – на измор? Или уж прямиком – до оврага? Ну уж нет – не для этого волочили сюда. Будут бить, а потом предлагать колбасу и коньяк, а потом снова бить, вырезать на спине или пузе звезду, выжимая, вылущивая из Григория дислокацию, тип и число самолетов за великой рекой… Ничего, он свою пулю хапнет.

– Зворыгин ты, Зворыгин. – Взгляд кулацкого сына примагнитил Григория, неотступный и выпуклый от усилия вникнуть в его существо. – Коммунист?

– Ну а как же. Что же, разве хозяин скотину не метит? – Презирая себя за прихлынувший страх, за потребность немедля себя обелить – перед кем? от чего? от того, чем все лучшие русские мазаны? – усмехнулся одними глазами, выдерживая изучающий взгляд кулака.

– Что же ты из-под палки пошел?

– Я пошел так, что полк мой на поляне построили и сказали нам всем: вы теперь коммунисты. И вперед, по машинам. – Распухшим языком Зворыгина ворочал необсуждаемый, холодный, трезвый страх. – Это ж для воспитания. Чтобы в списках погибших – каждый пятый, считай, коммунист. Чтобы видел народ, что партийные не жалеют себя.

– Ты смотри, понимаешь, – одобрил кулак, продолжая вынимать из Григория взглядом нащупанное, что они дружка в дружке, как собаки, учуяли.

Тем сильнее сдавило Зворыгину горло омерзение к себе: всей своей требухой хочет он показаться вот этому русскому немцу своим – одного с ним замеса, черноземной живительной крови, корней, – закупить, заработать дни жизни в плену, лишь бы прямо сейчас не убили.

– То-то я и смотрю, – продолжал кремешок. – Хоть ты в красных войсках и ударник, да такой, что и немцы тебя по фамилии знают, а сказал бы сейчас, что всем сердцем за ихнее дело, – не поверил бы я. – И уже улыбался по-волчьи, приметив в глазах его что-то, подтверждающее правоту этих слов. – Я нутром это чую в тебе. Не давал коммунист тебе вольного ходу. Самолет тебе дал, волю вольную – в небе, потому и подгавкивал ты ихней песне – чтоб они с самолета тебя не ссадили и, как нашего брата, за Урал не загнали. И награды тебе, и почет, и снабжение по первому классу… В общем, сила ты, да? Только это, пока ты летаешь. А на землю вернешься – и в стойло. Вот сейчас ты доверие ихнее не оправдал, немец-летчик ловчее тебя оказался – как ты думаешь: что тебя ждет? Ты-то думаешь: шлепнем тебя. Или в лагерь отправим – на голод. Да иди с глаз моих хоть сейчас к своим красным. Как-нибудь не убьют, доползешь. Я тебе даже прямо пожелаю того! Я тебе это даже устрою. Чтобы ты возвратился к своим комиссарам. И тогда ты увидишь, сколько веры тебе у них будет. Что они тебе скажут на то, что ты тут вместе с нами какое-то время провел. Ты же нужен был им, пока немцев клевал, а подбили тебя – значит, все, никакой ты не сталинский сокол. Немец выше тебя оказался – это ты, значит, родину предал. Как же это ты дал себя сбить? Почему не пошел на таран? Что же нам дался в руки живым, котелок себе не расколол? А вернулся к ним как? Значит, очень тепло мы общались с тобой. Значит, все, что держал за зубами, ты выложил нам. Если мы отпустили тебя, то уж, верно, затем, чтобы ты весь свой полк разложил и увел к нам за Днепр по воздушной дорожке. Да чего там – для актов террора лично против усатого. В чудеса же не верят они. В Божью помощь не верят. В то, что может скрепиться в плену человек, смертный страх перемочь. Знают, наоборот: подл, слаб человек, если к стенке его, да в холодную, да по мясу погладить железкой. Потому-то и знают, что сами же сделали человека таким. Так что хочешь, Зворыгин, иди, будь свободен. Хорошо, если дальше воевать тебя пустят – в пехоте, на брюхе. Ну, другого кого, может статься, и пустят, но ты – это ты! Ты, Зворыгин, герой, а герои, они хороши на коне или мертвые. Им же, братец, герои нужны, а не люди. Чтобы все выносили, огонь. Вот ты сейчас сидишь передо мной и присягу, допустим, блюдешь, как железный, а они тебя там уж, поди, наградили посмертно. Все у них человеку – посмертно. Понимаешь ты это – что теперь нужен им только мертвый? Так что ты свою пулю у меня еще выпроси, понял? – Отвалился на спинку, давая зароненным зернам проклюнуться, помолчал и спросил скучным, будничным голосом: – Пойдешь в освободительную армию?

Словно кто-то смотревший на Зворыгина сверху поразился тому, что Зворыгин остался приваренным к месту, не рванулся этот спокойно-снисходительный голос, вылущивая сам себя из разбитого, остамелого тела, не полезли клыки, когти из-под ногтей.

– Что ж молчишь, коммунист, даже не шелохнешься? Не кричишь: гад, паскуда, предатель народа? Что ж не плюнешь мне в зенки, что же не проклянешь?

Человек с неприступным кремневым лицом – вот кому боронить свою землю от пришедших чужих, а не вместе с чужими корежить ее – тяжело и беззлобно смотрел ему прямо в нутро, будто уж с укоризною старшего брата, которому нож по сердцу – смеяться над меньшим-дураком.

– Дивлюсь на то, какие русские бывают.

– Ну а те, кто колхоз насаждал? Раскулачивал кто? – спросил, как по затверженному, русский немец, и глаза его залубенели не то в глухой, давно не рассуждавшей ненависти, не то уже в тоске зафлаженного волка. – По дворам между мертвых ходили – все искали зерно, рыли ямы в сараях. По глаза наливная пшеница стояла, а мы желуди ели, крапиву, все рога и копыта с земли подобрали, жрали все, что скотина и та не жует, еще больше ее травоядными стали. Полушубок последний нагольный остался – мать его на ремни и сварила. Сколько так заморили народу. Всех, кто мог своей силой поперек ихней линии встать, в ком упрямка была, самых лучших хозяев земли. Баб с грудной ребятней – тоже, вишь, кулаки. А отребье, дерьмо, кто послушный, как скот, этих можно оставить. Это что – это равенство, братство? Он же, дьявол усатый, напротив, народ разделил: голытьбу на кремней натравил, и поехало. Он, паскуда, на то надавил в человеке, что еще в самом Каине было. Комитет бедноты – это надо ж придумать такое. Беднота – это как бы уже твоя правда, достоинство. Кто меньше работал, тот, значит, больше всех пострадал. Ты разутый, голодный, и плетень у тебя в огороде кривой – так то не потому, что ты ленивый, как свинья, а потому, что это твой сосед-кулак тебя обворовал. Выгребай из амбара евойно добро. У тебя, дурака, своего-то как не было, так и не будет, но зато у него теперь будет не больше. Худо стало обоим – значит, оба равны. Вот она, справедливость! А теперь, значит, немец попер, и опять все мы – братья и сестры? А чего же ты, брат, моего отца шлепнул, а чего же ты, брат, меня осиротил? Им же было, комсодам, дозволено все. Постановление: уволить кулака из жизни. Это, брат, ведь отдельная сласть, наивысшая, когда держишь в руках чью-то жизнь. Каждый хочет попробовать кровушки, каждый хочет помучить того, кто вчера был сильнее и больше тебя, – вот какое они подарили нам равенство. Своего брата хлопнул – и встал на довольствие, у тебя эта кровь тогда будет в пайке, наряду с колбасой и ситной булкой, всласть тогда насосешься. И они моего отца – первым. Дом наш – под сельсовет, а меня – за хребет, все семейство. И на голое место, в болото – лес валить, пока череп не треснет. Было нас трое братьев и сестренка одна, а остался – вот он, перед тобой. Я был сильный, сбежал, воровал, жил, как волк буерачный. Ты откуда сам будешь? Вижу ведь – от сохи. И замеса ты нашего – твердый. Про себя-то скажи. Неужели не видел, как было? Молчишь? Потому и молчишь.