– Папа! – Ли Мей спрыгнула с кровати, подскочила к отцу со спины, впилась ему в плечи, тянула и рвала его. – Ты сделаешь ему больно! Отпусти его! Папа, прошу тебя! Отпусти его!

Что-то жесткое, острое вонзилось в нее с быстротой гарпуна, может быть, локоть, и она ударилась спиной об пол. Раскрыв рот в немом крике, она схватилась за ушибленные ребра, за судорожно сжавшийся желудок. Воздух она не могла вдохнуть.

От боли. От страха за Дункана.

От потрясения, что ее любимый отец в своем гневе не пощадил и ее.

Георгина подняла голову от книги и сощурилась, глядя с веранды в ночной сад.

– Что это было? – испуганно прошептала она.

Джо тоже опустила свою книгу с расширенными в страхе глазами, поглядывая то на отца, то на мать.

– Оставайтесь здесь. – Пол отшвырнул газету и быстро встал, побежал в дом.

Джо бросила книгу на стол так, что зазвенели стаканы. Георгина удержала ее:

– Ты что, не слышала? Нам велено оставаться здесь.

Джо пыталась вывернуться из ее хватки, которая оказалась на удивление крепкой; наконец она топнула ногой.

– Я не могу здесь оставаться, мама! Там Дункан! В павильоне! Со своей зазнобой!

– Папа! Прошу тебя.

Из тоненьких обрывков воздуха, которые Ли Мей удалось заполучить себе в легкие, она лепила слова мольбы.

Рука Рахарио все сильнее смыкалась на горле Дункана, крепче прижимала клинок к его шее.

Дункан стиснул зубы, с гневным негодованием во взгляде. Почти презрительным.

– Ты, поганый оранг-путих, больше никогда не дотронешься до моей дочери. Ты никогда больше ее не увидишь. Ты меня понял?

Нилам. Вспыхнули картины и воспоминания, окружили его. Георгина.

Перед глазами Рахарио заплясали красные искры, в ушах у него зашумело; может быть, то был шелест, шорох воздуха, который пробивался к нему.

– Я клянусь всем, что мне свято, иначе я убью тебя.

– Не делай этого, Рахарио. Прошу тебя. Ведь это мой сын.

Он повернул голову. Даже в слабом свете маленькой лампы ее глаза светились синим сапфирным цветом. Она казалась испуганной, но подбородок был храбро вздернут; она пополнела, темные волосы были с проседью. И, похожая на ту Нилам, которую он когда-то знал, за ее спиной маячила ее дочь. Маленькая девочка, которой годы назад он подарил на пляже раковины.

Из-за их спин протискивалась вперед еще одна тень. Очерчиваясь в мужчину его возраста, скорее меньшего роста, но сильного, ружье наизготовку, нацеленное на него.

Расставив ноги, он напрягся, неподвижно прицелившись в лоб Рахарио, и глаза его поблескивали жестко и холодно, как голубое стекло.

– Хоть один волос упадет с головы моего сына – и ты мертв.

Уголок рта Рахарио приподнялся в презрительной усмешке.

– Это и есть твоя жалкая месть, Бигелоу? Твоя плоть и кровь соблазнила и обесчестила мою дочь. Месть за то, что я имел твою любимую женщину? За то, что я был у нее первым? За то, что тебе всегда приходилось бояться, что ты у нее лишь временная затычка?

Пол не шелохнулся, и глазом не моргнул.

– Он не моя плоть и кровь. А твоя.

Тишина наполнила комнату, даже море, казалось, задержало дыхание, когда все глаза устремились на Георгину.

Она на мгновение смежила веки; она казалась себе голой, разоблаченной до дна души. Потом открыла глаза, пристально посмотрела на Рахарио.

– Ты его отец, – прошептала она. Голос был прерывистый и бессильный. – Ты его зачал. Тогда. Под южным ветром.

Они впервые посмотрели друг другу в глаза, отец и сын. Мерцающим взглядом они рассматривали тяжелые дуги бровей другого. Крепкие носы. Размашистую линию рта и жесткую линию подбородка. Видели сходство. Чувствовали тонкое эхо их общей крови.

Взгляд Дункана скользнул мимо Рахарио, к Ли Мей, которая сидела на полу, глаза – как глубокие озера страдания.

К ее ступням, на которых перепонка соединяла два пальца.

Наследие ее отца. Его отца.

Рахарио отшатнулся, уронил руки; лезвие клинка дрожало, отбрасывая блики света. Казалось, он съежился и поблек.

Как будто ему вырвали сердце и оставили его исходить кровью, и Георгина кровоточила вместе с ним.

– Мне очень жаль, – еле слышно сказала она.

Он покачал головой, медленно повернулся и усталыми шагами вышел вон.

Пол павильона был усеян острыми осколками надежд и мечтаний, желаний и чувств. Обломками не одной жизни. И из-под них вяло сочился ручеек стыда и вины, гнилой, липкий и вызывающий дурноту. Затхлые остатки старой лжи были разбросаны там и сям, и жалкие следы правды, от которой никому не было пользы. Она только ранила, задевая за живое.

Ли Мей молча закрыла лицо ладонями. Джо держалась за косяк двери, прижимаясь к нему лбом и зажмурив глаза. Ни на кого не глядя, Дункан сполз по стене на корточки и зарылся головой в скрещенные руки.

Георгина дернулась.

– Георгина!

Пол опустил ружье и бросился к ней, чтобы удержать.

Он опоздал на одно мгновение, поймал лишь дуновение воздуха между пальцами, аромат шершавой травы и воздуха после грозы.

– Георгина!

Его рев был как у раненого тигра, почва ушла у него из-под ног.

Белизна кебайи Георгины погасла в ночи.

* * *

Дункан неподвижно сидел в шезлонге в слабо освещенном кабинете.

Упершись локтями в колени, он держал в руке стакан и смотрел перед собой в пустоту. Только когда он моргал, можно было заметить, что он не из камня.

Они сидели здесь уже давно. Какое-то время назад Джо осторожно постучалась, просунула голову в дверь и кивком дала Полу понять, что она отвезла Ли Мей на паланкине домой. Прежде чем снова закрыть дверь, она озабоченно взглянула на брата. Полу она еле заметно улыбнулась, ободряюще, но все равно жалко; выглядела она заплаканной.

– Почему вы не сказали мне об этом? – тихо спросил Дункан раненым голосом после долгого молчания.

– Мы считали, что так будет лучше. Мы ведь не могли даже предположить…

Пол глубоко вздохнул и сделал большой глоток.

Бесконечно медленно рука Дункана сжалась в кулак.

– У меня всегда было чувство, что ты относишься ко мне иначе, чем к Дэвиду. Поэтому, да?

Было заметно, что он старался сохранять благоразумие, под которым трепетал детский страх. Мольба, чтоб все было не так. Дункан заслуживал честного ответа, поэтому Пол долго подыскивал слова.

– Я часто спрашивал себя об этом, – тихо сказал он. – Иногда мне было тяжело смотреть на тебя и знать, что ты сын другого мужчины. Мужчины, которого твоя мать предпочла мне. Знать, что она вышла за меня замуж, потому что была уже беременна тобой. В какой-то момент я забыл про это, но иногда получал напоминания. Мне приходилось к тебе приноравливаться, потому что ты был совсем иной, чем я. Не внешне. Характером. Ты был для меня чужим. Таким же чужим, как твоя мать. Потому что ты всякий раз напоминал мне ее. Женщину, которую я и до сих пор не могу понять до конца. – Он тяжело вздохнул. – Но я не хочу отрицать, что были и времена, когда я давал тебе понять, что ты мне не родной сын. Несмотря на все благие намерения и, возможно, даже незаметно.