— Единственный. Даже если бы у меня было десятеро, все равно каждый из них оставался бы единственным, — почти повторил он сказанное когда-то Тугай-беем.

— И сколько ему?

— Скоро будет шестнадцать весен.

— Время, когда каждый татарин стремится предстать перед своим родом истинным воином.

— Наши традиции очень похожи.

— Твой сын, полковник, останется у нас. Что ему делать в степи? Посмотрит наши горы, Бахчисарай. Изучит язык и обычаи. Пока ты станешь ханом Дикого поля, он станет первым женихом Бахчисарая. Самую красивую девушку Крыма подыщем, а?!

Хмельницкий угрюмо молчал, делая вид, что предложение оказалось совершенно неожиданным.

— Я взял его с собой именно для того, чтобы показать этот прекрасный край. Тем более что все равно с некоторых пор его домом стал военный лагерь.

— Помня, что твой сын здесь, полковник, ты будешь ревностно заботиться о нашей дружбе, — цинично поиграл желваками хан, удивляясь в душе, что Хмельницкий даже не пытается каким-то образом отговорить его от решения оставить сына в заложниках.

— Вы, как всегда, мудры в своих решениях, великий хан, — незло, обреченно признал полковник, откланиваясь и решительно уходя.

Королева знала, что графиня д’Оранж, ее служанки и камердинер давно покинули дворец, и теперь они оставались вдвоем во всем этом просторном, обставленном в парижском стиле особняке. Что придавало их встрече какой-то особый налет таинственности.

Когда Мария-Людовика вошла в холл, королевич уже с нетерпением ждал ее там, прохаживаясь между расположенными в разных концах зала мраморными статуями, словно выбирал место, на котором и самому можно было хоть на какое-то время застыть.

Одет он был, как перед дуэлью, — высокие черные ботфорты, кожаные, обтягивающие тело штаны с утолщенными серебряными наколенниками; кожаная, украшенная стальными пластинами, куртка с навешенным на нее нагрудным ромбовидным щитом…

«Что ж, будем считать, что вид у него довольно воинственный, — отметила про себя королева. — Знать бы, насколько он соответствует сути».

Правда, обрамленное короткой русой эспаньолкой лицо Яна-Казимира показалось ей основательно уставшим. Однако Мария-Людовика успокоила себя тем, что усталость эта налетная, след стараний графини, самозабвенно заботящейся о непорочности своей королевы.

Тридцать девять, со сладостной затаенностью вспомнила она о возрасте будущего короля и будущего, даст Бог, мужа. Прекрасный возраст! Особенно для такого рослого, крепкого мужчины, как этот.

— Вас не смутило, что я столь настойчиво добивалась встречи с вами, мессир?

— Раскаиваюсь, что не приложил еще больших усилий к тому, чтобы увидеться с вами. Сразу же, как только прибыл из Франции, — негромко, рокочуще невнятно, в нос себе, пробубнил Ян-Казимир.

— В этот раз мне придется простить вас, мессир, — едва просветлело лицо королевы, скрытое под сиреневой вуалью. — Но в будущем… Впрочем, давайте присядем.

На столике, накрытом в углу, между камином и настенным арсеналом из мечей, сабель и пистолетов, стояла бутылка французского вина и несколько блюдец с тонко нарезанными ломтиками жареного мяса и сыра.

— Наша встреча подразумевает значительно больше того, что мы можем высказать друг другу. — Королева еще не определилась, как она должна вести себя. Как невеста при живом муже? Как завтрашняя вдова, которая уже сегодня имеет право подумать о своем будущем? Как любовница, явившаяся на тайное свидание? Но ведь никаких особых чувств этот худощавый, с кирпично-багровым, обветренным в походах и попойках лицом воин у нее не вызывал. Тем более что любовник, причем «официально признанный», если позволено так выразиться, у нее был, и в другом она пока не нуждалась.

— Значительно, — все с той же невнятностью обронил кардинал-королевич. Когда он наполнял бокалы, рука его предательски дрожала, а глаза с жадностью оценивали напиток.

«После меланхоличного Владислава с этим человеком сойтись тебе будет очень трудно, — молвила себе Мария-Людовика. — Вообще трудно жить рядом с кем бы то ни было другим. Ты привыкла к покорности и невозмутимости своего короля. К его безразличию к тебе… Но ведь и после коронации Яна-Казимира послом Франции в Польше останется все тот же граф де Брежи…».

— Хотела бы знать… Вы в самом деле решительно настроены бороться за польскую корону? — Мария-Людовика понимала: стоит ей умолкнуть, и возобновить разговор в нужном русле уже будет трудновато. А она не желала отдавать инициативу поляку. — Поймите, для меня этот вопрос не праздный.

— А что сулят вашему мужу врачи? Скоро ли нам придется вступать в эту борьбу?

— Вы не поняли меня, мессир. Вступать нужно уже сегодня, сейчас. Врачи подтвердят то, что решит Господь, однако за Господом дело, похоже, не станет. Да простит меня все тот же Господь.

— Сейчас вы немного напоминаете мне графиню де Ляфер с ее неподражаемой логикой и манерами, которым вы, кажется… Впрочем, простите, государыня…

Пока он говорил все это, Мария-Людовика дважды умудрилась поперхнуться вином. Упоминание о Диане де Ляфер было настолько неожиданным для нее, что, сжав пальцами горло, королева какое-то время изумленно и обиженно смотрела на Яна-Казимира как на клятвоотступника.

— Понимаю, что, будь на моем месте эта прожженная авантюристка…

— Великосветская, — улыбнувшись, поправил королевич. — Великосветская авантюристка…

— Так вот, будь на моем месте эта ваша великосветская… бороться за корону было бы значительно легче, признаю. Но все же, просила бы впредь в моем присутствии имя этой мадам не упоминать.

Королевич ухмыльнулся себе в усы и, приподняв бокал в молчаливом тосте, залпом осушил его, после чего принялся жадно поедать мясо и сыр.

«Если этому мужлану и выпадет судьба стать моим мужем, то обучать его манерам придется заново. Как юного пажа. И занятие это будет не из легких. Оно и понятно: походы, плен… Любовные интриги по всем заезжим дворам Европы… — Королева грустно рассмеялась про себя. — Однако есть ли у тебя выбор? Ну, остановишь ты его на пропахшей ладаном сутане Кароля, что в твоей жизни изменится? К лучшему, ясное дело».

— Имя графини д’Оранж упоминать мы тоже не будем, — вызывающе подтвердил королевич, промокнув губы той же салфеткой, какой только что вытирал жирные руки.

И Марии-Людовике вдруг захотелось туда, в «храм распятий», на ложе между двумя каминами. Во «всемирное распятие Христа», за окном которого ожидали своего часа тридцать три камня «тайного мужчины».

— Но говорить мы будем всерьез, — сжалился над ее мучениями королевич. — Да, государыня, мои намерения самые решительные. Иначе я попросту не стал бы возвращаться сюда из Франции. Чувствую, что способен многое изменить в этой стране. Прежде всего — вернуть ей былое величие. Превратить в могучую империю, одни берега которой будут омывать воды Балтийского, другие — Черного и Азовского морей. От Дуная и Эльбы — до Волги и Дона.