— Господ дю Трамбле и де Беврона, арестованных мной перед выступлением в поход.

— Двух приближённых де Брезе. Ничего не может быть лучше. В отплату за ваше благородное обращение со мной, я дам вам совет.

— Какой, монсеньор?

— Не допускайте до себя как графа Суассонского, так и Марию Медичи с её невесткой. Пошлите к ним верного человека с приглашением свернуть на Гент и Остенде. Я позволяю им искать убежища в Англии.

— Какое неудобство видите вы в том, монсеньор, чтобы принцессы виделись со мной в моём полку?

Ришелье во второй раз посмотрел на часы, потом подвёл графа к окну и указал ему рукой на тёмную даль в направлении к Огену.

— Граф, — сказал он ему с видом величественным, — если Господь не отнимет ещё Своей Руки от Франции в моём лице, то эти тёмные облака вдали — не что иное, как корпус маршала де Брезе, которого вы предполагали на пути к Тирлемону. Жюссак, поручик моих мушкетёров, вырвался из западни в Нивелле. Теперь он мог иметь время не только догнать армию, в которой ваш полк составлял крайний арьергард, но ещё и заставить главный её корпус сделать обход, предписанный ему в моих инструкциях. Правда, что мой посланный мог сбиться с дороги или совсем не доехать, остановленный какой-нибудь непредвиденной встречей... Именно эти случайности и побудили меня к сговорчивости с минуту назад. Что же касается королевы-матери, то с минуты на минуту лес Сеньер-Изаак может быть занят не одним вашим полком, не ставьте же меня в явное противоречие с политическим принципом, вынудив официально заявить на глазах верных войск о безнаказанности вечной составительницы заговоров.

— Я понимаю вас, монсеньор, — ответил граф де Трем. — Капитан Леви некогда служил при Марии Медичи. Я немедля пошлю его навстречу моим братьям, которые сопровождают принцесс, и распоряжусь, чтобы ваше желание было исполнено.

— Ваши братья при них? Прикажите Леви заступить на их место. Пусть он отвезёт далеко от нас этих беспокойных барынь, а ваших братьев призовите к себе как можно скорее. Я хочу, чтобы весь ваш род имел случай блистательно искупить своё заблуждение, — сказал торжественно Ришелье. — Если Господь благословит мои намерения, то через несколько часов вы будете сражаться во славу Франции вместо того, чтобы вносить в неё междоусобную войну.

— О, если так, мне остаётся только благодарить вас, монсеньор, благодарить от души за призыв Анри и Урбена победить или умереть возле меня.

— Скорее, полковник! Прикажите капитану Леви скакать во весь опор, а господам дю Трамбле и Беврону ждать меня внизу.

Робер де Трем поспешил исполнить эти приказания.

Едва успел он сойти с лестницы, как в комнате, где сидел Ришелье, опять весь углублённый в изучение походной карты полковника, послышался треск. Робер приказал запереть двух пленников, о которых ему говорил Рюскадор с такой радостью и такой таинственностью, в небольшой комнате отделённой от этой ветхой перегородкой. Внезапно три доски из неё подались, и Валентина де Нанкрей показалась в отверстии, образовавшемся от сильного натиска Мориса, который виден был немного поодаль от своей кузины. У обоих руки были связаны на спине.

Валентина, бледная, но со сверкающим взором и с выражением решимости на лице, поразительно походила на Мориса. Беспорядок в их одежде, совершенно одинаковой, доказывал только что выдержанную отчаянную борьбу.

Ришелье смотрел на молодую девушку с удивлением и с некоторою холодностью. Она подошла и показала ему свои связанные руки, но этому простому движению придала такое выразительное красноречие, что кардинал тотчас принялся с большим усилием развязывать туго перетянутые верёвки. Освободившись от уз, она оказала такую же услугу Лаграверу, который, с видом мрачного равнодушия, молча и неподвижно стоял, как надгробная статуя. Потом Валентина вернулась к кардиналу, лицо которого всё более и более омрачалось, и гордо выпрямилась перед ним. Там, в комнате, всё было слышно, как здесь! А знаете ли вы, почему я в плену? Потому что хотела разделять вашу участь до последней минуты. Мы с Морисом бросились на аванпосты полка де Трема, так как не могли догнать Рюскадора, который вас только что провёз мимо них. И на это героическое безумство мы решились для вас, для того чтобы вместе с вами встретить смерть, которую, вероятно, вам готовили мятежники. Теперь вы заключаете с ними мир, монсеньор!.. Как же отомщу я за моих родителей, когда вы вступаете в союз с сыновьями палача.

— Мадемуазель де Нанкрей, — возразил министр, окид, какого бы рода он ни был, должен уступать благу государства. Впрочем, на какие требования имеете вы право? Гибель де Тремов была наградой вашего успеха. А я только что исправил окончательное поражение без вашей помощи. Несмотря на это, я сотру пятно бесчестия, наложенное на память невинного кавалера Рене, будьте в том уверены. Только я не покрою позором молодых людей, невинных в преступлении отца. Я не одобряю «месть по наследству».

С этими словами он вышел из комнаты на голос полковника Робера, который кричал снизу лестницы:

— Господа дю Трамбле и Беврон ждут ваших приказаний, монсеньор.

Валентина де Нанкрей с минуту оставалась в оцепенении. Потом жестом, исполненным ярости, казалось, погрозила и небу и земле и бросилась к окну, у которого стала так, чтобы всё видеть, не будучи замеченной. Морис не выходил из смежной комнаты: он был мрачен и душевно опустошён. Побеждённый числом своих противников, он не мог продраться до Рюскадора, чтобы омыть в его крови предполагаемое бесчестие Камиллы. Со связанными руками и окружённый двадцатью солдатами, он на минуту только видел вблизи торжествующего провансальца. Обманутый в своих надеждах как любовник и как мститель молодой человек с железной волей в первый раз пал духом. Им овладела апатия отчаяния и в смутных мыслях, кружившихся в его голове, одна только представлялась ему с некоторою ясностью — решимость умереть скорее, чем увидеть поблекшим от позора нежный цветок, который он лелеял с благоговейной любовью.

Но Валентина ещё не отказалась от грозной борьбы, несмотря на поразившие её неудачи. Она внимательно следила за тем, что происходило перед домом в пространстве, освещаемом факелами часовых. Сначала проскакал во весь опор капитан Леви, потом в светлый круг взошли обер-аудитор и адъютант маршала де Брезе, ведя за повод четырёх осёдланных лошадей. Ришелье вышел из дома, за ним следовал полковник Робер и с трудом сдерживал Рюскадора, который в страшном бешенстве, или, вернее, в каком-то яростном исступлении, ругался на весь свет.

— Клянусь чёртом, — ревел сокольничий, — я чую измену! Ко мне Бенони! Ко мне, мои волчата!

— Ребята, — крикнул в свою очередь граф де Трем, — не позволяйте господину маркизу наделать сумасбродств! Он в припадке белой горячки!

Из кухни домика лесничего, превращённой временно в караульню, выбежало человек двенадцать аркебузиров. Они бросились на Бозона, застигнутого врасплох, и увлекли его, несмотря на то что он рвался и метался, как нечистый дух.

В это время Арман дю Плесси занёс ногу в стремя, которое ему почтительно подавал дю Трамбле, и вскочил в седло почти с такой же лёгкостью, как в молодые годы. Двое спутников последовали примеру кардинала, а граф, избавившись от сокольничего, сел на четвёртую лошадь.