Судья Василий расправлял затекшие члены, красуясь под якобы случайными и как бы небрежными взглядами Беаты. Размявшись, гарцующим шагом он направился к бетонному бункеру, потом подогнал к нему «Волгу». Из бункера высунулся шланг, и, судя по всему, в бензобак потекло по нему горючее. Все это казалось необъяснимым.

Юрий подошел ко мне.

— Скажите, Анна, вот эта ваша спутница, то есть, я хочу сказать, эта ваша попутчица в настоящем путешествии по Смоленской губернии, она кто? — спросил он.

— Она моя подруга детства, — ответила я, подумав. — А также отрочества и юности.

— Да — да… Конечно. Прекрасно, прекрасно. Ну да. Вполне, вполне естественно. Но я хотел бы точнее… Я понимаю, вполне понимаю, что мой интерес может показаться не… Она ваша коллега? Преподаватель вуза, ученый, педагог?

— Валентина Арсеньевна сейчас не работает, — мягко сказала я, ставя четкую интонационную точку.

— Хм-м… Естественно, что ж, это вполне и совершенно естественно…

Я сделала несколько шагов вслед за Володей Быковым. Один из мужиков стоял и, размахивал руками, указывая в разные стороны. Другой тащил к «Волге» металлическую канистру. Третий так и сидел на лавочке.

Быков широким жестом передал что-то тому, кто размахивал руками. Сидевший на лавочке вытянул шею. Третий поставил канистру рядом с багажником.

Василий подхватил ее легко, как пушинку, играя бицепсами (а может, это трицепсы — я точно не знаю) и следя краем глаза, смотрит ли на него Валентина — Беата. Она смотрела. Канистра была погружена. Тут подошел Быков, взял меня за локоть и повел к машине. Все потянулись занимать свои места. Мужики снова сели на лавочку.

— Ну, Анна Кирилловна, — сказал Быков, вальяжно развалившись на сиденье и утирая со лба пот свежим носовым платком, — повезло тебе.

Я признала, что, конечно, повезло, раз вижу такую заботу. И участие.

— Ладно тебе, поехали. Теперь порядок: бензин был, заправились под завязку, да еще канистру мужики нашли — про запас, в дорогу. И дорогу, кстати, сказали. Сейчас, Василий, вперед — все как я говорил: едем на Холм Жирковский, прямо, никуда не сворачивай. Там мост через Днепр, но дальше дороги нет. Найдем егеря, Андрианом зовут. Он вроде в этом Зайцеве родился, покажет. У него УАЗ. Мы ему канистру, он нам Зайцево. Там рядом — через мост, а дальше хоть пешком можно, но раз дамы московские нас визитом удостоили — так лучше в УАЗе.

Я забыла, что полагается что-нибудь ответить. Машина тронулась, набрала скорость, и дрожь — та внутренняя дрожь, которую я почувствовала, только спрыгнув с высокой решетчатой ступени спального вагона на смоленскую землю, та дрожь, которую я приписала тогда утренней прохладе, — захватила меня уже целиком и превратилась в нервный озноб.

Я понимала, что с каждым километром, с каждой верстой, с каждой встречной деревушкой, с каждым колодцем, полем, лугом, холмом, кустом, с каждым метром серого неровного асфальта, с каждым камнем, песчинкой под колесами — я приближаюсь… Не к деревне, где родился отец. Нет. Вовсе нет. К чему, собственно, я приближалась, понять было, кажется, невозможно, но только и сейчас, и всегда, и всю жизнь, сколько я себя помню и сколько я помню отца, это был для меня центр мира. Это было сердце звезды, как утренний диск раннего маленького солнца, раскаленного добела. Это было мое собственное сердце. Оказалось, к нему можно приблизиться, быть может, даже его достигнуть… Прикоснуться… От этого я и дрожала.

— Расскажи про войну, — просила я отца перед сном. И он рассказывал — про своих друзей, и про подвиги своих друзей, живых и погибших, и как наступали наши, и как бежали немцы — он говорил, «драпали фрицы» — шнелле, шнелле, — пистро, пистро… Особенно я любила про форсирование Дуная. За него Коля Рублев получил Героя. А у отца остался шрам под грудью, слева. Были и другие шрамы, так что географию Европы я в первый раз узнавала не по карте. Но я забыла, совсем забыла…

И только теперь, приближаясь, вспомнила.

— Расскажи, как ты был маленький, — я ведь и об этом просила, засыпая, он и об этом рассказывал, и даже чаще, и все это было про Зайцево. И показывал — птиц в подмосковных весенних лесах, следы зверья на снежных полях, рыбу в Москва-реке — и все было почти так, как бывало в Зайцеве. Вырезал свистки из коричневых атласных веток орешника, испещренных темными шершавыми штрихами, и из сочной, рубчатой, зеленой медвежьей дудки, и свистки издавали заливистые трели. Делал удочки, снимая с самых длинных и прямых орешниковых прутьев не только верхний коричневый атлас, но и зеленое лубяное исподнее, вплоть до белого, влажного тела древесины, и на эти белые удочки ловились пестрые пескари и полосатые окуни. И все делал так, как, бывало, в Зайцеве.

Теперь я была как во сне, как в детстве. Впереди встал высокий холм, и машина легко и плавно катила вверх. Показались дома, в беспорядке стеснившиеся у главной улицы, под вековыми липами и дубами. На указателе надпись — «Холм Жирковский».

Окоем был весь заключен в темную зубчатую стену леса. Машина остановилась на краю деревни. Солнце чуть заметно склонилось к деревьям. Мы вышли. На лавочке под липой сидели две старухи в платках, завязанных под подбородком. Володя Быков подошел к ним, переговорил, махнул рукой, обернувшись в нашу сторону, чтобы ждали, и, устало уже, стал подниматься вверх по улице.

«Волга» стояла там, где от шоссе отделялась в сторону узкая грунтовая дорога. Невдалеке на ней виднелся подъем — еще холм, маленький. Приглядевшись, я заметила на нем ограду… перила. Это и был мост — мост через реку Днепр. Я сделала шаг по дороге и посмотрела под ноги. Светлый сухой песок, крупный и чистый, как на дне речном. Редкие мелкие камешки. Следы на влажном крае лужи — не собака, лиса. Подул ветер, и самые сухие песчинки зашевелились, поднялись, крутясь в воздухе, — и исчезли.

Быков спускался по улице не один. С ним был молодой парень в выцветшей добела штормовке и брезентовых штанах, заправленных в резиновые сапоги. Они миновали старух, покивав им, подошли к машине.

— Ну, довезу вас до Зайцева. Родился я там, учился — в восемьдесят восьмом школу кончил, — сказал егерь Андриан, обращаясь исключительно к мужчинам. Нас с Валентиной вроде и не существовало вовсе. — Только ко мне заедем — вон, через мост, рукой подать. Там в УАЗ пересядем. Бензин, говорите, есть у вас? Лады.

И судья Василий развернул «Волгу» по грунтовке к мосту. Машина побежала вверх, и вот уже под нами, глубоко внизу, в высоких обрывистых желто песчаных берегах — узкая ярко-синяя лента. Такая синева и бывает только у лент — шелковых лент, которые в раннем детстве заплетали мне в косы. Синее такой синевы я и не припомню.

— Днепр! — объявил Андриан с гордостью. И на белой табличке у моста, у железных перил, выкрашенных белой краской, голубыми буквами крупно было выведено: «Днепр».

Так вот что видел отец, когда глядел с Бугра на Москва-реку, а она, широкая, всегда серая, плыла под Бородинский мост: узкий мост, желтые песчаные обрывы, синюю извилистую ленту внизу.