Он начал со своих изысканных вариаций на тему Моцарта «La ci darem» и продолжил многочисленными собственными сочинениями. Слушатели были очарованы. Под его шепчущие ноктюрны старые девы мечтали за прикрытыми веками о романах, которых у них никогда не будет, и аплодировали со страстью, с влажными от слёз глазами. Во втором отделении исполнялся Концерт фа минор. Феликс дирижировал оркестром, и два друга разделили овацию, которую аудитория устроила им в конце выступления.

На бис они сыграли дуэт для двух фортепьяно, который Лист написал на одну из мелодий Феликса.[122]

На. сцену вкатили второй рояль. И снова, как в далёкие и туманные дни в мансарде Шопена в Париже, они оказались напротив друг друга, разделённые двумя огромными концертными роялями. Их глаза встретились, и Шопен улыбнулся своей печальной улыбкой, когда в их памяти блеснуло воспоминание о весёлой и глупой юности.

— Поехали! — сказал он, поднимая над клавиатурой тонкую, изящную руку.

После этого не было ничего, кроме журчания арпеджио, хроматической скачки и ударов аккордов — знакомое пианистическое безумство Листа, которое околдовывало слушателей, как никакая другая музыка. Последние аккорды потонули в громе аплодисментов.

Поскольку Шопен уезжал, Сесиль после обеда извинилась и вышла, и двое мужчин остались одни в кабинете, расслабившись в креслах, забыв о напряжении концерта. Они говорили мало, чувствуя, что слова им не нужны. Достаточно было быть вместе. Молчание не ослабляет дружбу.

Шопен поведал Феликсу конец своего романа с Жорж Санд.

— Это было ужасно, — сказал он своим приглушённым голосом. — Когда любовники порывают отношения после долгого романа, кажется, что они хотят похоронить свою любовь в грязи.

— Каковы твои планы? — спросил Феликс, чтобы переменить тему.

Шопен пожал плечами со славянским фатализмом.

— Не знаю. В Париже дела обстоят очень плохо. Ходят слухи о революции, и многие мои ученики уже убежали за границу. Я почти так же беден, как тогда, когда приехал. Мисс Стирлинг, одна из моих немногих оставшихся учениц, предложила организовать серию частных концертов в Англии. Я, возможно, поеду, если у меня будут силы. — После долгой паузы он добавил: — Ты заметил, что в конце концов именно Англия приходит на помощь бедствующим музыкантам?

Феликс кивнул:

— Даже Бетховен должен был просить аванс в Лондонской филармонии.

— И самое странное — получил его, — улыбнулся Шопен.

И снова молчание. Спустя несколько минут они поднялись в свои комнаты.

На следующее утро Феликс проводил Шопена на станцию. Когда почтовая карета загромыхала по дороге в Париж, Шопен помахал ему из окна, и внезапно Феликс почувствовал, что исчезающий экипаж увозит его друга из жизни.

Он оставался в плохом настроении весь день, но Сесиль приободрила его, показав свою работу. С терпением муравья и бесконечным усердием она взялась за колоссальную задачу переписывания «Страстей». К его удивлению, её работа была превосходна. От его комплиментов её глаза засветились радостью.

— Мне нравится переписывать ноты, — заявила она. — Это заставляет чувствовать себя полезной.

В тот вечер, вставая из-за обеденного стола, он схватил её за руку и притянул к себе:

— Сегодня — никакой работы, дорогая. Сегодня вечером мы будем слушать певцов Германа Шмидта. И не вини меня, если будешь шокирована. Я предупреждал тебя, что они люди не твоего круга.

— Посмотрим.

Была ясная, холодная ночь, и супруги решили идти пешком. Спустя полчаса они уже утрамбовывали снег на окраине города. Наконец они наткнулись на него — длинное кирпичное здание в конце большого двора. Его окна светились в ночи жёлтыми огнями.

— Я понимаю, почему певцы выбрали это место, — заметил Феликс, когда они с Сесиль прошли через обледеневшие железные ворота. — Они могут петь до хрипоты, не нарушая ничьего покоя.

В каретном сарае собралось около пятидесяти мужчин и женщин. Их лица смягчал янтарный свет ламп и каретных фонарей, укреплённых на закопчённых стенах. Они стояли маленькими группками, ожидая, посреди груды тяжёлых железных инструментов, цепей, шкивов, топорищ и колёс всех размеров. Герман Шмидт сидел на наковальне, согревая спину горячей золой в горне, обращаясь к стоящим полукругом слушателям и в то же время косясь на дверь в ожидании двух почётных гостей. Когда Сесиль и Феликс вошли, разговоры прекратились и все головы повернулись к ним.

Герман бросился к гостям, его лохматые брови подпрыгивали от волнения.

— Это огромная честь — приветствовать вас в Цецилианском вокальном обществе, герр директор, — выдохнул он, кланяясь и делая маленькие нервные жесты рукам. — И вас тоже, фрау Мендельсон.

С взволнованной торжественностью Шмидт повёл их через весь каретный сарай к двум плюшевым позолоченным креслам, которые были поставлены рядом на маленькую платформу и выглядели удивительно несуразно в таком окружении. Он суетился и волновался, пока Сесиль и Феликс усаживались, и настоял на том, чтобы взять у Феликса шляпу и накидку, которые вручил со многими предостережениями курчавому парню, оказавшемуся его помощником. Тем временем певцы взяли свои ноты и выстроились вокруг самодельного дирижёрского помоста, причём женщины стояли перед мужчинами.

— С вашего разрешения мы начнём, — сказал Герман с педантичным соблюдением формальностей.

Чувствуя себя как королевское семейство на представлении, Феликс и Сесиль улыбкой выразили согласие, и Шмидт вскарабкался на подиум, возвышающийся над платформой. Он слегка ударил своей флейтой, которую использовал в качестве дирижёрской палочки, и с драматическим видом вытянул руки. По его знаку хор женских голосов вступил в нарастающем крещендо, вскоре усилившись ансамблем мужских грудных баритонов.

Феликс затаил дыхание. Покалывающая дрожь пробежала по его позвоночнику, и руки всё сильнее сжимали ручки кресла, по мере того как «Страсти» оживали. Даже без сопровождения органа и оркестра, несмотря на ошибки певцов и неумелое дирижирование Шмидта, мощь и красота музыки нарастали с каждым последующим тактом, ширясь, распространяясь с непреодолимостью восходящего солнца, воспламеняющего весь утренний небосвод. Он, Мендельсон, был прав. Это была величайшая музыка, когда-либо написанная человеком, и он принесёт её в мир даже ценой собственной жизни.

Феликс почувствовал, как рука Сесиль сжала его руку, и его сердце забилось сильнее от любви. Да, она была здесь, рядом с ним, в этой каретной мастерской, среди чужой толпы. Лучше всяких слов этот жест сказал ему, что она знает, о чём он думает, и будет с ним, готовая на всё, что случится, на горе и радость и навсегда, как она сказала в тот день в Дрездене, когда во второй раз родилась их любовь.

Во время перерыва они знакомились с певцами, трясли грубые, мозолистые руки, отвечали улыбками и комплиментами на их гордые и смущённые улыбки. Герман Шмидт, переживавший свой звёздный час, представлял исполнителей. Большинство из них были фабричные рабочие с короткими шеями и широкими плечами, с покрытыми щетиной подбородками и морщинистыми лицами — дубильщики с красильной фабрики Гримма Гейт, рабочие с пивоваренного завода, бочары и водители грузовиков, каменщики с известковым раствором под ногтями, конюхи, пропахшие конским навозом. Там и здесь были ремесленники — часовщик, художник по росписи кукол, краснодеревщик. И изредка лавочник из окрестного квартала.