В баню мне принесли обед и стакан самогону.

После обеда явилась Инна Константиновна с гримасой страдания на лице, с царапиной на щеке и с заплаканными глазами. Разумеется, я ее ни о чем не спрашивал.

Последними явились девчата. Как стадо испуганных козочек, они жались к стенке. Оказывается, в Коробках весь день над ними смеялись, как их постригут и побреют везде и всюду. Инна Константиновна категорически этого требовала.

Я успокоил девушек и сказал, что в обиду их не дам, спасу не только их честь, но и их косы. И отдал им очень драгоценную по тому времени жидкость — бутылку керосина, и они этим керосином вымыли головы и прочие места, а на другой день Загинайко всех их подстриг «по-модному».

Что же произошло в Коробках в тот день в 6 часов утра?

Инна Константиновна явилась к Загинайке и потребовала, чтобы он шел с ней в Пищики брить бойцов везде.

Загинайко ей ответил, что девчатам побреет с удовольствием, но «хоть режь меня, хоть жги меня, а до такого позора дойти, чтобы мужикам брить там…»

Инна Константиновна, услышав отказ Загинайки, двинула его по уху, он дал сдачи, она дико завопила и умчалась.

Пылаеву тотчас же донесли о сем ЧП. Тот, зная неукротимый нрав Загинайки и одновременно ценя его парикмахерское мастерство, не стал производить следствие, а к драчуну послал Харламова и Ястреба. Дипломатические переговоры кончились тем, что Загинайко отдал нам свою самую плохую бритву для столь презренного употребления.

С того дня за Инной Константиновной прочно укрепилась кличка «Чума». За глаза ее иначе и не называли.

На вшивость она проверяла бойцов просто артистически. Раньше Маруся только смотрела ворот у рубах. Инна Константиновна самолично расстегивала кальсоны и залезала буквально всюду, подчас вытаскивая гниды из самых невозможных мест. Но на следующий день после той грандиозной санобработки она в моем взводе не нашла ни одной вши.

А подполковник Хаит так и не приехал в нашу роту.

Бойцы жили по двое, по трое в хатах. Они понемногу подкармливались от хозяев, но из-за соприкосновения с местными жителями вши неизбежно появлялись вновь.

Богомолец издал строжайший приказ — соединить бойцов в просторные хаты по отделениям и жить изолированно от хозяев.

Вместе с председателем колхоза Харламов и я пошли по коробковской улице выбирать хаты в две комнаты. Подошли к одной большой.

— Тут одинокая старуха живет, — сказал председатель, — но вам квартира не годится.

— Почему не годится?

— Не пустит вас старуха, и все. Мы не можем с ней справиться, и вы с ней не справитесь.

Харламов и я возмущенно переглянулись. «Нет таких крепостей…» — как сказал товарищ Сталин. — Мы подошли к хате, которая была заперта изнутри, постучали — никто не открыл. Сквозь окошки увидели две большие комнаты.

Через полчаса наше доблестное войско — впереди два разведчика, Кузьмин и Бучнев, потом дюжина старичков-лапотников, согнутых под тяжестью своих мешков, потом Харламов, председатель и я подошли к старухиной хате.

Председатель и я остались в стороне наблюдать. Сперва разведчики неистово стучали, но безрезультатно. Тогда Харламов приказал им осторожно, чтобы не разбить стекло, ломом и топорами высадить окно целиком вместе с косяками. Старуха подошла к окну и стала поливать наших бойцов самыми поносными словами. Ванюша Кузьмин с винтовкой в руках вскочил на завалинку и занес ногу в высаженное окно.

— Берегись, как бы она тебя не ошпарила! — крикнул председатель.

Но уже Ванюша оттолкнул старуху и прыгнул в комнату, за ним устремился также с винтовкой Федя Бучнев. Они отодвинули засов изнутри, и все войско во главе с Харламовым вошло в крепость; последним вошел я. Старуха забилась на печку и там начала бесноваться и визжать. А бойцы стали выносить из передней комнаты все вещи и мебель, стелили и раскладывали на полу свои незавидные пожитки.

Был среди них некто Марковский — препротивный еврей из Кишинева, который мне вечно надоедал своими жалобами. Дня через три я зашел к своим переселенцам посмотреть — как они устроились. Было часов 9 вечера, большинство уже лежали, и, к моему изумлению, я увидел Марковского в первой комнате на старухиной постели, она возлежала рядом с ним, и оба блаженно улыбались. Это было явным нарушением приказа Богомольца об изоляции бойцов от хозяев, но я промолчал.

Во время пребывания в Коробках я занялся общественной работой — каждый вечер ходил то в одно общежитие бойцов, то в другое, вел политзанятия, в первую очередь, как приказал майор Сопронюк, прорабатывал доклады и выступления товарища Сталина, а кроме того, читал газеты. Меня слушали с интересом, и у нас постоянно завязывались оживленные беседы.

В День Красной Армии я выступил в школе перед местным населением. Во всем сельсовете меня хорошо знали как энергичного командира вышибал, а тут увидели меня как оратора. Перед выступлением я хватил стакан самогону и стал весьма красочно рассказывать о Сталинградской битве, о мудрости великого Сталина и даже о «собственных подвигах».

В 1-м взводе была слабенькая девочка Паша Харина, я ее устроил помощницей к Инне Константиновне, а по совместительству она мне таскала ужин из столовой. День мой был так загружен работой, что мне просто не оставалось времени еще и на столовую, к тому же дома ждала меня чарочка. Старшина все это усмотрел, всем разболтал, что у меня завелась ППЖ. Донесли майору Сопронюку, тот меня вызвал, стал накачивать. Я ему клялся, что это клевета, но он не верил. Пришлось мне ходить в столовую и по вечерам. Впоследствии Паша вышла замуж за одного нашего бойца, забеременела от него и была отослана на родину.

Я уже говорил, что в 1-м взводе подавляющее большинство были люди пожилые и девчата. Исключение составляло отделение Монакова, молодежь, набранная из той же Черниговщины за 50–80 километров. Они были кривые или глухие, но отличались физической силой и здоровьем, поэтому мы их ставили на самые тяжелые участки работ.

Близость к родным местам этих новобранцев приносила мне и Харламову определенные дополнительные удовольствия. Новобранцев было 22 человека, и Монаков постоянно к нам приходил, таинственно сообщая:

— К такому-то явилась мать, жена, сестра, тетка или кума, вас хотят угостить.

Когда мы приходили, из принесенных торб вытаскивались: курица, яйца, сало, пироги и неизменная бутыль, заткнутая бумажкой. На следующий день счастливец мог не выходить на работу.

Коробковский РОП находился на низком песчаном месте рядом с невзрачным сосновым леском. Песок при копке обваливался, поэтому борта траншей приходилось оплетать сосновыми ветвями, заложенными жгутами за вертикально забитые через 40 сантиметров колья.

Вскоре весь лесок был сведен подчистую. Приходилось притаскивать колья на себе за целый километр. Мандат на колхозных коней давно кончился, о ротных четырех лошадях нечего было и думать. И все же мы время от времени доставали подводы. Самородов приносил председателю коробковского колхоза на дом 3 кг селедки, и весь следующий день колхозная лошадка возила нам колья.