И он, шатаясь, встает, подходит к двери товарного вагона, ползущего в горку. Отодвигает дверь, выскальзывает — действуй, действуй, — и взбирается по лесенке на крышу. В футе от его лица в воздухе повис двойной ряд блистающих зубов. Этого только не хватало. Майор Клёви из Артиллерийско-технической службы американских сухопутных сил, главный у «Каналий Клёви», наикрутейшей команды техразведки во всей, блядь, Зоне, мистер. Ленитроп может называть его Дуэйном, если хочет.

— Мумба-юмба, мумба-юмба! Прям в соседнем вагоне стая африканских зайцев — лови! Йи — ха!

— Погодь, — грит Ленитроп, — я, по-моему, заснул, что ли. — Ноги мерзнут. Ну и жирный этот Клёви. Штаны запиханы в блестящие армейские башмаки, валы жира свисают над плетеным ремнем, на котором болтаются черные очки и,45-й, роговая оправа, волосы зализаны назад, глаза — как предохранительные клапаны, выскакивают на тебя — вот как теперь, — едва чересчур повышается давление в башке.

Клёви словил попутку — летел на «Р-47» из Парижа до самого Касселя, подцепился к этому вот поезду западнее Хайлигенштадта. Как и Ник Шла-кобери, направляется в «Миттельверке». Надо сговориться с кем-то из «генерал-электрикова» проекта «Гермес». Из-за этих негритосов по соседству нервничает будь здоров.

— Вам, ребята, сюжетец в самый раз. Народ дома предупредить.

— Солдатня?

— Бля, нет. Фрицы. Юго-Западная Африка. Что-то такое. Ты что хочешь сказать — не в курсе? Да ладно. Ой. Асейная разведка ничё не ведает, хахах, чур, без обид. Я думал, весь мир в курсах. — Далее следует зловещее сказанье — ВЕГСЭВ такое сочиняет, Геббельсова-то головокружительная фантазия доводила его не дальше Альпийских Редутов и всякого такого, — о плане Гитлера создать нацистскую империю в черной Африке — сорвалось, когда Кровавый Паттон преподнес Роммелю на блюдечке его же сраку. — «Вот ваша жопа, генерал». — «Ach du lieber! Mein Arsch![155] AAA…» — хахаха… — комически хватается за седалище обширных брюк. Короче, у черных кадров в Африке будущего нет, остались в Германии правительствами-в-изгнании, которых никто не признаёт, как-то сплыли в германскую артиллерию и вскоре выучились на ракетных техников. А теперь шляются на свободе. Дикари. Не интернированы как ВП — насколько Клёви знает, даже не разоружены. — Мало нам париться из-за русских, лягушатников, асеев — эй, прости, друган. Так у нас теперь еще не просто негритосы, а негритосные фрицы. Ну ебть. В День победы в какую ракету ни плюнь — возле каждой негритос ошивается. Но ты ж понимаешь, сплошь мумба-юмбаных батарей не бывает. Даже фрицы не могут настолько умом двинуться! Одна батарея — 81 человек, плюс поддержка, плюс пусковая бригада, энергообеспечение, топливо, топография — кореш, да это же толпа негритосов, все одной стаей. И вот что — они до сих пор рассредоточены? Разнюхаешь — и у тебя в кармане сенсация, друг. Потому как если они вместе сползаются — о, тогда у нас ба-альшие неприятности! В том вагоне десятка два, если не больше, — ты глянь, вон они. И-и они едут в Нордхаузен, друган! — Жирный палец тычет в грудь на каждом слове. — А? Чего это они удумали, ты как считаешь? Знаешь, как я считаю? У них есть план. Ага. Я думаю, ракеты. Не спрашивай как, я просто сердцем чую. Вдоба-авок, знаешь ли, это крайне опасно. Им доверять нельзя — с ракетами-то? Да они ж как дети. Мозг еще меньше.

— Однако наше терпение, — подсказывает ровный голос из темноты, — терпение наше громадно, хотя, пожалуй, и не безгранично. — С этими словами высокий африканец с императорской бородкой подходит и хватает жирного американца — тот успевает лишь коротко взвизгнуть и вылетает за борт. Ленитроп с африканцем смотрят, как майор подскакивает вниз по насыпи, размахивая руками и ногами, а затем исчезает из виду. На склонах толпятся пихты. Гребешок месяца всплыл над зубчатым гребнем холма.

Новоприбывший по-английски представляется оберстом Энцианом из Шварцкоммандо. Извиняется за вспыльчивость, замечает у Ленитропа нарукавную повязку, отказывает в интервью, не успевает тот и рта раскрыть.

— Нет никакого сюжета. Мы перемещенные, как и все.

— Я так понял, майор переживает, что вы едете в Нордхаузен.

— Клёви у нас кровушки еще попьет, что и говорить. Но от него проблем меньше, чем… — Вглядывается в Ленитропа. — Хмм. Вы правда военный корреспондент?

— Нет.

— Я бы решил, свободный агент.

— Насчет «свободного» не уверен, оберст.

— Но вы же свободны. И все мы тоже. Вот увидите. Скоро уже. — Он отступает по хребту вагона, машет на прощанье по-немецки, будто подманивает. — Скоро…

Ленитроп сидит на крыше, растирает голые ступни. Друг? Доброе знамение? Черные ракетчики? Что за лабуда ненормальная?

С добрым утром, народ, и

Глуши пулеметы — прощай,

Мировая война-а-а-а!

Бои прекратились, цветы распустились,

Здравствуй, солнце, и здравствуй, луна —

Эй, Герман германский, огнестрельные цацки

Сдавай — и на дембель, сынок.

В Граде Адских Ракет кислых мин больше нет,

Что ни день — чудесный денек —

(Лизель, не лебезель!)

Веселитесь — чудесный денек!

Нордхаузен поутру: поле — зеленый салат, от дождевых капель скрипит. Все свежо, умыто. Вокруг горбится Гарц, темные склоны до вершин заросли бородой из елок, пихт и лиственниц. Высокие щипцы домов, водные кляксы отражают небо, на улицах слякоть, американцы и русские — потоки солдат встречаются в дверях баров и самопальных войсковых лавок, у всех пистолеты. Луга и прогалины спиленного леса на горных склонах истекают крапчатым светом — дождевые облака сдувает над Тюрингией. Высоко над городом притулились замки — вплывают в драные тучи, выплывают. Престарелые лошади с грязными узловатыми коленями, коротконогие и широкогрудые, тащат телеги с бочками — тянут шеи из скованных вместе хомутов, под тяжелыми подковами с каждым мокрым цоком расцветают грязевые цветы, — из виноградников в бары.

Ленитроп забредает в тот район, где нету крыш. Между стен летучими мышами снуют старики в черном. Здешние лавки и жилища давно перетряхнуты рабами, освобожденными из лагеря «Дора». До сих пор полно гомиков — с корзинками, выставили напоказ значки «175», влажно взирают из подворотен. В бесстекольном эркере одежного магазина, в сумраке за гипсовым манекеном, что лежит, лысый и распростертый, воздев руки к небу, согнув пальцы в предвкушении букета или бокала, которого им больше не пощупать, Ленитроп слышит девичье пение. Под балалайку. Эдакая вроде как парижская грустная мелодийка на 3/4:

Любовь не пройдет никогда,

Не испустит последний вздох,

Грустный ее сувенир

Застанет тебя врасплох.

Ты от меня ушел,

И ныне мой Часослов,

Лишь розу твою хранит —