Чумаков спросил у них про Володю-водителя.

Козуб улыбнулся своей застенчивой улыбкой, сразу смягчившей его строгие черты лица.

– Всё в порядке, почти здоров. В госпиталь ложиться отказался, в санчасть ходит на перевязки. Без машины только скучает, но скоро новую обещали…

Визит этот был недолог. Властного вида пожилая нянечка Евдокия Васильевна, или просто тётя Дуся, заглянув в палату, сразу поняла, как непросто даётся больному «бодрый вид», и без околичностей выставила за дверь обоих посетителей. Козуб развёл руками, а отчаянный командир заставы, втянув коротко стриженную голову в плечи, попятился к выходу, виновато улыбаясь. Чумакова развеселила эта сцена. Превозмогая боль в сломанных рёбрах, он засмеялся и слабо махнул рукой. С тётей Дусей спорить было невозможно. Весь госпиталь знал её крутой нрав, она не делала никаких различий между седым генералом и молоденьким солдатиком. В госпитале уже как легенду рассказывали следующий случай. Однажды здоровенный, под два метра ростом, прапорщик спецназа крепко принял на грудь по случаю того, что жена ушла, пока он отлёживался на больничной койке. Обидевшись на чью-то колкость, он озверел так, что вышвырнул в коридор соседей по палате, а затем стал крушить там всё подряд, сопровождая каскадом мата каждый свой «молодецкий» удар. Неизвестно, чем закончился бы этот погром для самого прапорщика и для тех, кто пытался его успокоить, не окажись на дежурстве тётя Дуся. Осерчав на производимый шум и беспорядок, она быстрыми шагами подошла к распахнутой двери, откуда под длинную тираду брани вывалился майор из соседней палаты, намеревавшийся вразумить буяна. Обойдя его, всё тем же решительным шагом тётя Дуся вошла вовнутрь, и все услышали её рассерженный голос:

– Ах ты ж, разрушитель окаянный, смотри, что натворил, бандюга!

Все собравшиеся в коридоре затаили дыхание. Сильный шлепок, как по выбиваемому ковру, только более звонкий, и секундная пауза вслед за этим заставили молоденькую медсестру Лидочку вздрогнуть. Несколько человек осторожно заглянули в палату. Прапорщик стоял в центре комнаты, сжимая в правой руке обломок стула, а левой держась за щеку. Когда он убрал ладонь, Людочка ахнула: щека багрово горела, видно, рука у тёти Дуси была тяжёлой. Обломок стула, глухо брякнув, упал на пол. Отойдя на шаг, прапорщик опустил голову, насупился, ссутулил могучие плечи, тяжело помотал хмельной головушкой и пробасил:

– Бейте меня, тётя Дуся! Дурак я, заслужил…

Это был первый случай, когда тётя Дуся перешла к действиям, обычно все и так слушались её. Было в ней нечто такое, не столько в силе – она ведь была уже пожилой, – а скорее в состоянии духа, ощущении своей правоты, что ли.

В больничной жизни Чумакова тётя Дуся, сама того не ведая, тоже сыграла немаловажную роль.

Вскоре после того, как он пришёл в себя, боли тупыми и острыми ножами стали кромсать тело, время от времени погружая мозг в горячечный бред, перемешанный со странными видениями. Так, однажды, вконец измученному страданиями и несколько успокоенному лекарствами, ему опять привиделось или приснилось, что лежит он не на госпитальной койке, а на широком деревянном ложе в сумрачной горнице, так же изнемогая от внутреннего жара. Седой старик в белой рубахе подносит к его пылающим устам небольшую глиняную чашу.

– Попей, Мечиславушка! – ласково говорит он.

Чумаков-Мечислав с трудом делает несколько глотков. Отвар такой терпко-горький, что вяжет во рту. Однако это даже приятно, и режущая боль начинает утихать, наступает облегчение.

– Вот и славно, сынок, трудись, одолевай Мару, – продолжает журчать старик мягким голосом, похожим на неторопливый ручей, – потому как великая сеча идёт внутри тела твоего. Я вот травками да заговорами Живе подмогу даю, одначе без тебя самого не превозмочь ей Мары…

– Отче, – отзывается слабым голосом раненый Чумаков-Мечислав, – то вам, кудесникам, многое богами открыто, а я – простой воин и чудесам волховским не обучен…

– Коли нужда придёт, всему научить может, Мечиславушка, головушка твоя буйная, – ласково отвечал старик, такой весь чистый и белый, что казалось, сам испускал сияние, и в горнице становилось светлее от его присутствия. – Вся наша жизнь есть труд, – продолжал кудесник, – и землю пахать, и железо ковать, и с врагом сражаться, и ведовству обучаться – опять же труд. Сам знаешь, не может отрок, меча в руках не державший, в сече первым быть. Не сумеет тот, кто кузнечного молота в глаза не видывал, даже сущую безделицу выковать. Так и тут учиться надобно, как себя от смерти отвоевать, глядишь, потом и другим наука твоя в помощь будет. В мире явском ты не всё, что требуется, исполнил, так что в Навь уходить не имеешь права. – Голос старца как-то незаметно из ласкового перешёл в твёрдую уверенную речь. Он взывал к изуродованному ратнику литыми словами воинского наказа, который тот непременно должен был исполнить.

– Да разве ж я супротив? – отвечал раненый. Слова волхва задели его за живое, даже чуть обидели, как будто он по собственной воле тут вылёживается…

Старик, почувствовав, что его речь произвела желаемое воздействие, опять заговорил мягким тоном:

– Вот и ладно, Мечиславушка. Ты силу бери от снадобий, от животворящих лучей Солнца-Сурьи, от памяти ушедших Пращуров, что с полей Сварожьих советы мудрые подают, от Матери Сырой Земли, исцеляющей раны воинов. Собирай эту силу и бросай в битву с мерзким Ямой, что хочет выпить твою кровь и взять твою жизнь. Тогда и победа будет, а вздумаешь колодой лежать – сгниёшь заживо…

– Уразумел, отче, буду стараться, – пробормотал раненый.

– Старайся, сынок, – одобрил старик. – А что касаемо чудес, то расскажу тебе одну притчу. Когда-то давным-давно, так что и само время как старая кость побелело и в прах рассыпалось, жил в чужедальней стороне один человек. Сызмальства тягу к наукам имел великую, и, желая отыскать чудесные знания, ушёл из дома ещё отроком и отправился с купеческими караванами в далёкие страны. Много ходил и ездил он по землям невиданным, встречал магов, чародеев и волшебников и сам научился лечить людей и творить чудеса. Тогда воротился на родину, чтоб поделиться всем, что узнал. Однако люди требовали только свершения чудес и не хотели учиться сами. Когда же сей человек стал проповедовать путь Истины, народ рассердился, что не желает он больше творить чудеса, и схватили его, и распяли на кресте, как разбойника…

Голос старика звучал всё тише, глуше, пока не исчез совсем. Чумаков очнулся и увидел, что рядом с его кроватью стоит каталка. Медсестра извлекла иглу из вены на руке.

– Куда вы меня? – настороженно спросил Чумаков, оглядывая санитаров.

– В операционную, Евгений Викторович распорядился, – почему-то пряча глаза, ответила медсестра.

Чумаков сразу вспомнил, как вчера утром на обходе главврач, войдя в его палату, потянул носом воздух, укоризненно покачал головой и сказал:

– Всё, больше тянуть нельзя, надо резать! – и вышел.

Тело будто с ног до головы окатило ледяной водой, а потом обсыпало жаром.