Или все-таки их жаль?

— Ничего больше спросить не желаешь? — Сиддард никогда не умел молчать. И теперь вот не выдержал долго.

— О чем?

— О том, чем все закончилось?

— И чем все закончилось? — Катарина послушно повторила вопрос.

— Твари уничтожили тварей! — ее собеседник даже привстал на стременах. — И не только их… жаль, ты не слышала, но твоего папашу давече удар хватил.

— Какая жалость.

— Да, вижу, и вправду жалеешь. А ведь он силен был, здоров… с тварями якшался, — лицо Сиддарда исказила гримаса ненависти. — И ты, как мне доложили… скажи, он хороший любовник?

— Кто?

— Тот нелюдь.

— Который? — с милой улыбкой уточнила Катарина.

— Оба!

— Сравнить затруднительно. Слишком уж разные.

Сиддард покраснел от злости.

Удар.

Стало быть, отца больше нет. Вернее, он жив, если бы умер, Катарине сказали бы, но такая жизнь немногим лучше смерти. Или наоборот, хуже? Для того, кто еще недавно держал в руках всю Британскую империю, кто был у власти, кто был в силе, кто мог заговорить любого, будь то человека или нелюдя.

— Он говорить может?

— Кто? — ответил Сиддард не сразу, но все же любопытство пересилило раздражение.

— Мой отец?

— Только мычит.

— Хорошо, — Катарина улыбнулась и вполне себе искренне. — А кто из вас выбрал это поместье?

— Твой папаша. Он все затеял. Просто не рассчитал. Думал, самый умный, самый хитрый…

Но нашлись другие, умнее и хитрее. Что ж, вполне закономерно. И Катарина похлопала коня по шее.

— Они сдохли.

— Кто?

— Оба. Твои любовнички, — теперь Сиддард улыбался столь счастливо, что не оставалось сомнений — он говорит правду.

Или думает, что говорит правду.

У Катарины получилось сидеть прямо. И смотреть она старалась перед собой, на конские уши. Или на хвост солового жеребца, третьего в ряду, благо, этот хвост заплели в косу и лентой украсили.

А Кайден не может погибнуть.

Он ведь воин.

И силен.

Сильнее всех, кого Катарина когда-либо встречала. Он улыбается так, что хочется улыбнуться в ответ. И совершает безумства. Он умеет смотреть на звезды.

Слушать ветер.

И говорить с цветами так, что они, и сорванные, не вянут.

— Не веришь? — Сиддард, кажется, ожидал иной реакции.

— Нет.

— Их не нашли.

— И что?

— От дома остались лишь камни. Источник и тот иссяк. А этот твой… сгинул. И его наставник понятия не имеет, где его искать.

Стало быть, просто найти не могут. Дышать стало легче, и Катарина позволила улыбнуться. Может, солнцу, может, скворцу, что спустился-таки на ветку и запел. А может, собственной надежде.

— Думаешь, он за тобой придет? — Сиддард не удержался, схватил за руку, если дернет, то Катарина просто-напросто свалится, под копыта. — Думаешь, ты ему нужна?

Быть может, да.

Или нет?

Или у него еще будет много других женщин. Более молодых. И красивых. И легких, таких, чтобы как ветер над прудом. И они согреют Кайдена своей любовью, дадут то, что не смогла и не сможет дать Катарина. И от мыслей таких больно. Только лучше эта боль, чем та, которая темная, вдовья.

— Ты всего-навсего маленькая человеческая шлюшка. Давалка, которых на его пути сотни и еще сотни будут. Он о тебе и думать забудет.

Пускай.

Но никто не отнимет у Катарины право думать самой. И память тоже не украдут.

— Даже если он жив… король призовет его ко двору. И наградит… да… тварей стало меньше, но они сильны. А Его величество еще нуждается в поддержке народа… суеверное быдло…

Пальцы на руке сжимались все сильнее, а Сиддард с мучительной надеждой вглядывался в лицо Катарины, выискивая в нем признаки страха.

Или паники?

Катарина позволила себе склонить голову.

Самую малость.

И взглядом одарила равнодушным, который взбесил.

— И ты будешь стоять за троном, глядя, как твой ублюдочный любовник принимает из рук короля награду, а потом и со свадьбой поздравишь.

— Вне всяких сомнений, — она сумела произнести это правильно, с ледяным спокойствием, с притворным равнодушием.

— Значит, все-таки не так хорош, — Сиддард разжал руку. — Или ты тварь. Всегда ею была… и что он в тебе нашел?

— Мне самой интересно, — честно сказала Катарина.

Лондиниум начинался с деревень. Их становилось больше, они разрастались, соединяясь берегами, сливаясь грязными убогими домишками, связываясь дощатыми настилами. То тут, то там появлялись мастерские, сперва одиночные, но постепенно число их росло. Запахло сперва хлебом и скотом, после и людьми, что суетились, заполняли узкие улочки. Добавилась вонь тухнущих кож и красок, выгребных ям, скотомогильников, которые устраивали тут же, засыпая старой землей.

Люди кланялись.

И расходились.

Вот мелькнули слева остатки древней стены, некогда опоясывавшей город. Справа показалось полотнище реки, которая только-только зацветала под жарким солнцем, но смрад от берегов ее уже поднимался невыносимый. И Сиддард поспешно вытащил пропитанный розовым маслом платок. Катарине предлагать не стал.

А она не стала просить.

Так и ехали.

Пригород.

И ворота, оставшиеся с древних времен. Смысла в них особо не было — город внутренний давно уже обзавелся многими иными путями, соединявшими его с городом внешним — но ворота стояли.

И стража при них.

Появилось желание закричать, потребовать защиты…

Гудели колокола.

И храмы тянулись к небесам, спеша донести молитву. Дома становились выше, а публика — чище, и Катарина с вялым удивлением разглядывала этих людей, а они — ее, грязную и некрасивую. Кто-то тыкал пальцем, кто-то свистел, уличные мальчишки попытались и грязью швырнуть, верно, приняв Катарину за преступницу, но были остановлены.

Сиддард знал свое дело.

И границы дозволенного чувствовал лучше, чем кто бы то ни было.

Он же помог Катарине спуститься, когда они все же остановились на заднем дворе. И проделал сие с безукоризненной вежливостью. А Катарина поблагодарила. Столь же вежливо.

Она спиной ощущала взгляды.

Удивленные.

Насмешливые.