Если отвечать на поставленный таким образом вопрос совсем коротко, то да - у ЦРУ и ФБР были более чем достаточные причины подозревать Хемингуэя в сотрудничестве с «красными».

В 1935 году писатель стал свидетелем катастрофического урагана в окрестностях Флориды: его жертвами стали ветераны Первой мировой войны, которых американское правительство сначала отправило в этот регион для участия в строительном проекте, а после фактически бросило на произвол стихии. Увиденное произвело на Хемингуэя настолько сильное и гнетущее впечатление, что его отношения с американским государством - до этого вполне безоблачные - дали серьезную трещину.

Следующим важным этапом, еще сильнее сместившим политическую позицию писателя влево, стала гражданская война в Испании. Отправившись туда в качестве журналиста, Хемингуэй всей душой проникся республиканскими и антифашистскими идеалами, а от них до сотрудничества с НКВД в тот момент оставался буквально один шаг. Шаг этот был сделан в конце 1930-х годов, когда писатель принял предложение советского резидента в Нью-Йорке, и стал, по сути дела, внештатным агентом «на идеологической основе» (на жаргоне спецслужб это означало, что писатель согласился предоставлять информацию НКВД без какого-либо вознаграждения). Важной подпиткой для просоветских симпатий Хемингуэя была горячая эпистолярная дружба с переводчиком Иваном Кашкиным, способствовавшим колоссальной популярности писателя в СССР.

Однако практически никакой пользы своим советским партнерам писатель не принес. Во-первых, он не был убежденным коммунистом - только антифашистом (и постоянно подчеркивал эту разницу), а во-вторых, переменчивый, непоследовательный характер не позволял ему сосредоточиться на сколько-нибудь серьезной агентурной работе. Он то срывался в путешествие по охваченному войной Китаю, то мчался на корриду в Мексику то уходил в море ловить марлина (а заодно высматривать немецкие субмарины), то с головой бросался в руководство любительской контрразведывательной сетью в Гаване. Однако единожды данное неосмотрительное обещание отбросило длинную и мрачную тень на всю дальнейшую жизнь Хемингуэя и в конечном счете стало причиной его трагической и ранней смерти.

Николас Рейнольдс не скрывает своих эмоций в тот момент, когда он обнаружил, что согласие Хемингуэя работать с НКВД - не миф: «Как давний поклонник Хемингуэя, я почувствовал себя оплеванным». В этой ситуации авторская мысль, казалось бы, имела все шансы двинуться по одному из двух возможных путей: либо в сторону апологии любимого писателя, либо в направлении его разоблачения и развенчания. Однако, к счастью для читателя, Рейнольдс избегает обеих ловушек. Его «Писатель, моряк, солдат, шпион» - умная, деликатная, увлекательная и безупречно взвешенная книга о большом и сложном человеке, живущем в мире, где литература в частности и искусство вообще еще не утратили своего общественного веса и в этом смысле, по сути дела, мало отличаются от политики. Более того, огромная любовь автора к герою чудесным образом не замутняет его взгляд: понимание и принятие, сквозящие буквально в каждой строчке, не исключают в то же время беспристрастной трезвости, сострадания к людям, так или иначе пострадавшим от хемингуэевских душевных и политических метаний, а порой и жесткой иронии в адрес писателя. Как результат, Хемингуэй в интерпретации Рейнольдса выглядит гротескно маскулинным, нелепым, раздражающе нерешительным, самовлюбленным - и в то же время подкупающе настоящим, человечным и стопроцентно живым.

Роман в частности и художественную литературу в целом хоронят довольно регулярно, но нельзя не отметить, что в последние десять лет процесс несколько интенсифицировался. Определилась и фигура главного могильщика - на эту роль претендует норвежец Карл Уве Кнаусгор, автор эпического шеститомного цикла «Моя борьба», первого глобального бестселлера в жанре автофикшн. В одной лишь пятимиллионной Норвегии тираж его книг составил более пятисот тысяч экземпляров, а общемировой подбирается к двум миллионам.

Ключевой принцип автофикшн - отказ от искусственных приемов композиции, от истории как ключевого элемента повествования, а вместе со всем этим - от вымысла в качестве его основы. Максимально скрупулезная и вдумчивая фиксация своих действий, эмоций и рассуждений (движение тела, движение души и движение мысли в книгах такого типа всегда равноправны), сознательное сопротивление любой закругленности и законченности, избегание канонических жанровых схем, - вот те особенности, которые выделяют автофикшн в ряду других типов литературы, располагая его максимально далеко от классической художественной прозы и где-то на перекрестке интимного дневника, мемуаров и эссе.

В этот относительно респектабельный и едва ли не консервативный набор, ведущий свою родословную от Марселя Пруста и Гертруды Стайн, Кнаусгор ухитряется привнести элемент волнующего реалити-шоу. Его откровенность (которую многие западные критики завороженно и небезосновательно называют «бесстыжей») добирается до таких звенящих высот, каких обычному человеку редко удается достичь даже наедине с самим собой. По сути дела, его книги - вебкамера, установленная в голове у автора, в режиме реального времени открывающая доступ одновременно ко всему что он видит, помнит или ощущает.

Не стоит думать, что биография Карла Уве Кнаусгора, пятидесяти лет, выпускника Бергенского университета, сына учителя и медсестры, второго ребенка в семье, отца четверых детей, писателя и пьяницы, содержит в себе нечто особо шокирующее или неординарное. Ничего подобного - всё в границах нормы: ни семейного насилия, ни душераздирающих трагедий, ни захватывающих приключений. «Прощание» - первая книга автобиографического цикла «Моя борьба» - примерно в равной пропорции содержит воспоминания о детстве и отрочестве (небезоблачных, но вполне заурядных), о тяготах взрослой семейной жизни (неизбежных в союзе двух творческих людей, решившихся произвести на свет четырех детей) и размышления о собственном отвращении к «нормальной» художественной прозе (герой-рассказчик мучительно пытается написать новый роман, попутно осознавая, что привычная романная форма жмет ему практически во всех местах).

Однако - и в этом, собственно, состоит тот самый «эффект Кнаусгора» -оказывается, что именно эта обычная, до мельчайших деталей узнаваемая и понятная жизнь в предельно обнаженном виде способна вызывать в читателе чувство жгучей и затягивающей неловкости, сравнимой по остроте переживания с вполне реальным вуайеризмом. Отвести взгляд от шестнадцатилетнего автора, переживающего из-за кривизны своего эрегированного члена или тревожно отслеживающего перемены в манерах дистантного и непредсказуемого отца, невозможно не потому, что в Кнаусгоре есть что-то особенное, а именно потому, что ничего особенного в нем нет. Его переживания, его раздражение, страхи, влюбленности, сомнения, размышления универсальны настолько, что любой читатель способен их без труда интериоризировать: присвоить, невидимкой войти в пространство текста и в нем раствориться. Слой за слоем снимая с себя не одежду даже, а кожу, каждое - даже самое стыдное или интимное свое действие - облекая в убийственно точные слова, Кнаусгор полностью стирает границу между собой и читателем.