Платформа «Луговая» весной все та же. Горы досок и бревен, игрушечный замок станции вдали. На переднем плане, близ недостроенной летней платформы – свинченное, скрученное воедино из металлического прутка основание для названия станции. В этом году задумано исполнить слово «Луговая» в красной меди, с заклепками. Наверное, завтра работа начнется. А пока окрест – тихо…

Вдали показался поезд, он похож на черную мошку. Я стою у края путей и слежу, как мошка растет, а звук ее движения меняется от слабого стрекота до громогласного гула. Земля начинает ритмично подрагивать. Мир леса тревожно замирает, надеясь без потерь переждать нашествие… Но я-то человек, я знаю, что наступление металла и электричества будет усиливаться год от года. Однажды платформа сделается постоянной, от неё в лес вытянется язык дороги с твердым покрытием, и слизнет поляны, рощи, луга. Привычные мне цветы будут редкостью, и городские дети смогут изучать их лишь по картинкам в книжках. Хорошо бы поговорить с Микаэле – он умеет заглянуть далеко вперед в золотом свете, он укажет в грядущем занятное и позитивное. А я… я часто оглядываюсь назад. Так уж устроена. И я по-прежнему ни о чем не жалею, хотя иногда это очень трудно. Конечно, я получила каталог астр и лилий. Прочла письмо, доставленное воистину княжеским способом. Я однажды решусь вернуться к устройству клумб в той усадьбе. Однажды. Но пока не могу точнее указать срок.

Жизнь – сложный танец со многими фигурами, с переменами темпа и ритма. Что-то уходит, что-то появляется взамен. Мой личный круг событий завершён, я снова очутилась там, откуда всё началось. Но я – другая. Теперь мне не близка судьба гусей с подрезанными крыльями, меня не тянет улететь далеко-далеко… и в тоже время мне не страшно отрываться от привычного. Я здесь, потому что таков мой осознанный выбор: стоять у границы дикого леса и суетного города. Интересное место. Особенное. Мое.

Люди сами находят меня, когда им надо. Пусть они полагают встречу случайной, пусть забудут о ней, исчерпав свои беды… так даже лучше. Не ищут меня, и это не случайно – живки. Хотя всем своим бессознанием они ощущают меня – и сторонятся… Избегают мест, где я бываю часто. Из Луговой в минувшую зиму уехали последние наёмницы. Полагаю, они не готовы назвать причину бегства, а было это именно бегство. Двух я видела мельком в храме месяц назад: истово молились, припомнив какие-то особо мерзкие заказы… Что ж, понимаю их, но без намека на сочувствие. Ко мне приходят, чтобы сбросить то, что наплели живки. Сброшенное закономерно возвращается к «мастерицам», вот только оно – не то звонкое золото, какое создает Агата. Оно… понятно, как пахнет и почему так легко всплывает.

Я приняла свой дар. Он нужен, чтобы люди могли завершить круг и честно собрать урожай со своих же посевов. Однажды я заселюсь в дом с садом, непременно в тихом пригороде. Наверное, таков удел состоявшихся мар, обладающих полноценным даром – мы не склонны шуметь и выделяться. Яков называл меня кошкой на ограде жизни. Теперь понимаю его слова иначе: на ограде кошке безопаснее, чем где-то еще.

– Юна!

От станции через буераки пробрался смотритель. Принес пирожки в корзинке, передал и смущенно мнется. Его младшему сыну всю зиму снились кошмары, мальчик исхудал до костей, но врачи не нашли никаких к тому причин. Зато мне беда оказалась видна сразу, и очень явно. Пришлось подбирать цветы на окно, переустраивать комнату, закупать картины и книги, говорить с соседями. Странно, как мало внимания люди уделяют важному – виду из окна, общению и мыслям, а еще происхождению случайно взятых в дом предметов и причине получения нежданных подарков от завистников.

– Он выздоровел, – еще раз успокаиваю пожилого смотрителя. – Но, прошу вас, не тащите в дом невесть что. А если почудится беда, зовите сразу.

Кивнул, вроде бы успокоился и побрел обратно к вокзалу. Он позовет, и еще, когда подобная беда приключится у кого-то из знакомых, шепотом посоветует навестить меня. Так сделает он – и многие иные, кто приходил ко мне.

Поезд уже рядом. Ревет пар, стучат колеса, блестит медь, вспыхивают стеклянные улыбки солнечных зайчиков… смотрю и думаю: почему я не открыла цветочный магазинчик вот хоть здесь, на станции? Как-то не сложилось. В прошлую весну я была слишком грустной, цветы вяли от моих рук. В эту на душе полегче… но я не спешу.

– Для «Шафрана»! – кричу сегодняшнему почтовику.

Отступаю в сторонку и жду, пока мимо пролетят все нужные тюки и мешки.

Когда позапрошлой осенью я нахально явилась к Мергелю и сразу сказала, что буду жить у него долго и даром, за «спасибо», он не прогнал, даже ни о чем не спросил. У нас – легчайшие отношения взаимной неденежной выгоды. Я выслушиваю его и помогаю растить «пиёны», он не мешает мне молчать и чудить… Впрочем, он и сам чудит! Год нудно и склочно разводился с полезной женой, одновременно присматривая бесполезную – «для души, Юлька, ты ж понимаешь, ась?»… Теперь луговской тараканище снова женат, и вроде бы удачно. Дома сидеть этой супруге запретил – квашней станет – и обустраивает ей трактир. Говорит, для развлечения. А я верю. Зачем все усложнять и вдумываться?

Паровоз выждал минуту, дал гудок, поезд натужно провернул колеса по первому разу… и застучал прочь от Луговой, ускоряя ход. Я оглянулась на кучу тюков и мешков. Хорошо весной. Работы много, рвать душу переживаниями – некогда.

– Барышня-а, – оклик из-за спины прозвучал очень знакомо. – А не ваш ли там шарабан? Мы с братом в село, значит, путь держим. Ну и помогли бы с погрузкою, а?

Оборачиваюсь и заранее хмыкаю от смеха. Так и есть – он! За полтора года, пока мы не виделись, сделался шире и солиднее. А вот повадки… ничего не переменилось. Стоит на рельсе, качается с пятки на мысок, хитро щурится и корчит простака.

– Где чемодан без ручки, налетчик?

– Вот ручка без чемодана, – и правда, держит на ладони. Глаза такие честные, аж хочется перепрятать кошелек. – Так это… загружать уже? Попутчиков берете без счету? Нас много, у нас вся семья работящая.

Двигается в сторону… и я наконец вижу «работящую семью» – у края насыпи стоят Микаэле и Йен. Мир с ума сошел! Быстро осматриваюсь – ни охраны, ни машин, ни хотя бы экипажа или пары коней.

– Мы из дома сбежали, – улыбка у Йена прежняя, задорная и плутоватая. Он подрос и стал совсем тощий, но это особенная худоба сильного, тренированного тела. Что еще изменилось? Волосы: курчавятся, постепенно приобретают обычный для Ин Тарри золотистый оттенок. А голос такой же писклявый: – Папа сказал, пора сбегать, а то привыкну к дворцу, стану грустный и серьезный. Одна беда, он сам не умеет сбежать из дому, даже совета дельного не дал. Вся надежда на дядьку Яра.