Однако что могла делать жена у Бомелия? Хотя… Сам же сказал ей: «Ежели что надо по болячкам – у Бомелия спроси, он медикус, всё знает!» Вот и ходит к нему, вот и спрашивает! Но почему же так затравленно и настороженно, как заторщики, пялились, когда я вошёл? Нет, тут что-то другое.

Но Анюша!.. То-то она в последнее время косо пялится, глаза скрывает! Не подкуплена ли врагами? Не склонили ли её к перевету? И ноет много… И с Иваном и Феодором не ладит… Не пора ли ей в монастырь – там куда спокойней будет?! Всё равно ей житья в миру нет, если я в скитники уйду. А и уйду, как все мои предки уходили! Они, правда, только на смертных одрах в монахи стриглись, а я до этого успею… Что тут, в миру? Одни передряги! А Анюшу с дочкой без меня заедят, загрызут, затопчут! Кто? Да тот же сын Иван и сживёт со света – он дюже своих мачех не любит, не раз признавался в пьяном виде… Лишние искатели трона никому не нужны, а дочь Евдоксия, хоть и расслаблена, но царских кровей. И не такие калеки правили! Вот в Константинограде некогда владыка был, коего прямо так и звали – Иоанн Калека, – то ли безрук был, то ли безног, а может, и безмозгл, умом убог, душой нищ, кто знает, но любой царь – от Бога! Не хотел бы Господь убогого юрода на троне зрить – убрал бы, а раз держит – значит, так надо.

Ни жалости, ни любви, ни тяги к Анюше уже не чувствовал. Зачем вообще женился на ней – ответить не мог ни себе, ни сыну Ивану, когда тот во хмелю его вопрошал. Да и что за женитьба была? Церковный причт ничего не ведал, митрополит узнал задним числом, что-де царь очередным браком, неизвестным по счёту, сочетался в Коломенском с княжной из захудалых Васильчиковых, – и всё! Правда, слёзное письмо, чтоб браку не противились, было послано в собрание архиереев. А на свадьбе – курам на смех! – две дюжины гостей пировало, половина из них – Васильчиково отродье: шурья Илья да Григорий Андреевичи, Назарий да Гришай Борисовичи, их племяш Иван Алексеевич да жёны ихние, глупые беспелюхи, толстые и крикливые, словно торговки балчужные… Родня…

Ну, как сочетался – так и разочтусь: тихо и мирно. Она ни в чём нужды иметь не будет, а я душой и телом отдохну… Чем я хуже Гирея, коий, говорят, три дюжины юных наложниц только в одном хареме держит, а сколько их ещё по другим дворцам рассеяно? Хоть не до плотских утех, елдан от язв разрывается.

А сколько мытарств с жёнами пережито!

Первым браком женился на Анастасии, дочери Романа Захарьева-Юрьева, жил с нею золотые тринадцать радостных и трепетных лет, а потом отравою извели Анастасию бояре, змеи подколодные. Никого так не любил, как Анастасию, спал все эти годы с ней в тесную обнимку, а после – только один.

Совокупился вторым браком, взяв черкешенку княжну Кученей, дочь Темрюк-хана. Перекрестил, назвал Марией Темрюковной и прожил с нею восемь безумных бешеных лет, но и она вражьим коварством отравлена была.

Потом надо было вступать в третий брак – и для нужды телесной, и для малых детей, ухода требовавших, и для дальнейшего чадородия. Избрал себе невесту Марфу, дочь Василия Собакина; но враг воздвиг людей враждовать на неё, и подвергли её порче – она только две недели побыла в жёнах, ни с того ни с сего почернела, зачахла и преставилась, даже до разрушения девства!

Четвёртым браком сожительствовал с Анночкой Колтовской, не по своей воле в монахини ушедшей. После пятым браком сочетался с той, чьё имя запечатано молчанием, а тело за измену спроважено в лучший мир заживо вместе со смелым хахалем.

Ничего, и злыдни, кто в убиении его жён часть принимал, спроважены туда же, где пребывают все иные его обидчики! Он никогда ничего не забывает!

О, месть сладка, особенно отложенная, когда знаешь, что врагу жить осталось столько, сколько ты ему сам назначишь! И особо жгуче проворачивать в голове казни, коими он будет умерщвлён!

Вот враг стоит, лицемерно глаза долу опустив. Думает, как бы тебя обмануть, завести в тупик, объегорить. Но нет, вижу тебя насквозь! И дни твои сочтены на моих пальцах! И участь решена! И род твой обречён на пресечение! А пока – жри, пей, прелюбодействуй, наращивайся в жире, наливайся похотью и жди своего смертного часа, как ждёт рогатый скот, жвачку жуя, пока люди не решат его зарезать! Моё отмщение, и аз воздам! Никто не избежит!

По приказу нашли Биркина. Ему было коротко сказано, в чём суть, показано дырявое бельё и велено сделать поголовный розыск всех, кто к белью причастен и кто эти проторочи прокрутить мог, явно по злому умыслу.

– Будет исполнено, – поклонился Биркин, забирая бельё, но был остановлен:

– Стой-ка! Ещё поглядим!

Стали рассматривать распашонки. Вот незадача! Края ровны, словно от пули… И все на одном месте, на сердце… Нет, это не мыши прогрызли – зубчики бы остались… Коловоротом, что ли, сверлили? Гвоздём? Или сложили одно на одно и прострелили из мушкетона или пистоли? Но нет следов пороха! А если сначала прострелили, а потом постирали и погладили? Однако на каждой рубашонке только одна – входящая – дырка, а выходящей нет, поэтому Биркин решил:

– Если бы насквозь прострелили – то было бы по два прострела на каждой распашонке, а тут – по одному! Нет, каждая рубашка отдельно дырявлена! Да и дыры сии для картечи велики, а для пули мушкетона – малы. Нет, тут другое!

Важно поддакивал, хотя в огневом бое не очень разбирался и огнестрелов остерегался, предпочитая по старинке кинжал, нож или кистень, даже запретил стрельцам в крепости огневые ружья носить. А Биркин был любитель стрельбы, как все, кто долго по фряжским странам ошивался, и при всяком удобном случае бухал из ручницы, иногда не удерживаясь от пальбы по безвинным псам.

Вдруг чуть не подскочил от мысли: может, всё наоборот? И дыры сделал сам Бомелий, проклятый ядник, по просьбе Анюши? Да, да! Проколол своим инструментом, коего у него предостаточно для всякой христопротивной мерзости!

Но зачем Анюше гнобить собственную дочь? Какой ей Божий, человечий или бесовский смысл и толк это делать – на свою родную кровинку порчу и сглаз наводить? И куда уж больше сглазить можно, чем есть: лежит дочь бревном, под себя калится, губами еле шевелит, чтобы кашей накормить – руками рот открывать приходится, сама не в силах челюстью двинуть… Нет, тут что-то непонятное, опасное, тугое, тёмное, ёмкое, засосное, как трясина…

А не против него ли всё это затеяно? Очень возможно. Враги многолики и многогранны, а он один как перст, как тот огромный каменный столп в пустыне, что в год на полногтя в песок уходит, а когда весь уйдёт – и миру конец! Господи, дай так уйти из мира, чтобы все дела завершить и достойную смену на трон водрузить! А Анюшу с дочерью надо в монастырь к Мисаилу Сукину срочно отправить. У него как раз строение в два жилья свободно стоит. Пусть живут там, а монаси за дочерью уход дадут. А то жаловалась давеча, что устала с дочерью маяться. Устала? Вот и отдохнёшь в монастыре! Кстати, и мои рука и сердце освободятся. А то я, умник, предлагаю королеве Елизавете идти ко мне в жёны, а сам – женат! Это как понимать?

«Обставу и вещи отсюда взять можно… Или из Коломенского, там после переездов полно всякого скарба по подвалам раскидано», – начал привычно обдумывать предстоящее (не первую в монастырь в иноческий сан отправляет).