Светало мучительно долго. Ночную сплошную черноту сначала прорезали темно-синие полосы, постепенно превратившиеся в плотную, молочного цвета пелену, в которой угадывался нестерпимо знакомый женский силуэт. Серая шерстяная чоха поверх ослепительно белой ахалуки свободно падала до пят, скрывая фигуру настолько, что казалось, женщина не идет, а парит над землей. Самодельная бархатная чихти-копи, такая знакомая императору с детства, покрытая чёрным плотным мандили, как строгий оклад, оттеняла лицо с живыми умными глазами, упрямым подбородком и плотно сжатыми губами…

– Мама? – удивился император. – Что ты здесь делаешь?

Кеке склонилась над сыном и стала что-то быстро, но неразборчиво говорить по-грузински.

– Мама, – поморщился император, – мы в России и должны говорить по-русски. Товарищи нас не поймут, а это нехорошо… неправильно…

– Как скажешь, – тихо, почти шепотом промолвила она и положила руку на лоб сыну.

Мягкая прохлада, идущая от тонких пальцев, рыбкой скользнула в глубину сознания, остужая кипящий мозг и возвращая ему способность критически воспринимать окружающую обстановку. Император очнулся лежащим на длинной лавке Грановитой палаты, сохранившейся, наверно, еще со времен Ивана Грозного, а его голова покоилась на коленях крошечной женщины, живыми умными глазами, упрямым подбородком и плотно сжатыми губами так похожую на маму Сосо – Кеке…

Мария Федоровна, шагнув к императору, первой заметила в его поведении что-то неладное, однако при всём желании никак не успевала подхватить стремительно рухнувшее на пол тело. Зато с этим делом умело справились выросшие, как из-под земли, дружинники-африканеры, постоянно находящиеся рядом с монархом еще в Ликанском дворце и осведомлённые о таких неприятных последствиях контузии, проявляющихся в моменты крайнего утомления.

Бережно уложив монарха на скамейку, головой на колени императрицы, которая категорически на этом настояла, выпроводив в мгновение ока участников совещания, дружинники оперативно доставили доктора, тут же принявшегося смешивать какие-то порошки и хлопотать возле больного.

– Nikki, qu’est-ce que tu te fais![108] – торопливо шептала Мария Федоровна, касаясь дрожащей рукой лица императора, испещренного мелкими, уже почти зажившими шрамами. – Vous n’avez pas le droit de vous comporter ainsi, monsieur![109]

Все её домашние заготовки, все приготовленные слова и наставления, которыми она собиралась встретить императора, вдруг разбились о пол Грановитой палаты и разлетелись в мельчайшие осколки вместе с падающим телом сына. Материнский инстинкт, который она уже стала забывать, вдруг взбрыкнул с такой решительностью, что в голове и на языке не осталось ни единой мысли, кроме той, что приходит на ум маме при виде ребенка, споткнувшегося, упавшего и требующего жалости и поддержки.

И вот на её коленях, как когда-то давно, лежала голова её Никки. Она с удивлением и ужасом прикасалась к его вискам, уже обильно посеребренным сединой, и уже не хотела ничего – ни объяснений по поводу отставки всей свиты, ни обоснования скандальных назначений, из-за которых уже не один день колобродит весь Санкт-Петербург, ни рассказа о более чем странном путешествии на Кавказ, когда он остался жив лишь по счастливой случайности. Остался – и слава богу!

– Ваше императорское величество, он вас не слышит, – участливо проворковал доктор, не отрываясь от своей работы.

В это время веки императора задрожали, лицо чуть порозовело, и глухим грудным голосом, как будто преодолевая невидимое сопротивление, он выдавил из себя, поморщившись от напряжения и почти не разжимая губ:

– Мама! Мы в России и должны говорить по-русски. Товарищи нас не поймут, а это нехорошо… неправильно…

– Как скажешь, – тихо, почти шепотом промолвила вдовствующая императрица и положила свою тонкую руку на лоб сыну.

– Вот так, сейчас будет лучше… – закончил доктор свои шаманские манипуляции, сунув под нос царя какую-то вонючую дрянь, пахнущую настолько омерзительно, что воскресла бы даже дохлая мышь. Рыкнув, как раненый лев, император дернул головой и окончательно открыл глаза, безумно ими вращая и пытаясь определить, где он находится и что с ним происходит.

– Ваше императорское величество! – взял ситуацию в свои руки доктор. – Только не вставать! Как минимум до завтра – строгий постельный режим! А лучше – до конца месяца! Не напрягаться! Не волноваться! Как можно меньше разговаривать…

– Доктор, – ещё слабым голосом император остановил поток врачебных указаний, – скажите, а моргать и свистеть разрешается?

Мария Фёдоровна, не выдержав, прыснула в кулачок. Доктор, слегка зависший после такого вопроса, тоже расплылся в улыбке.

– А вот это хорошо, ваше императорское величество! Способность шутить – верный признак выздоровления… хотя, – погладил он задумчиво окладистую бороду, – в моей практике было и совсем наоборот…

Теперь уже грохнули от смеха все. Стресс требовал выхода и нашёл его в самой незамысловатой шутке и бытовом казусе. Мария Федоровна, всё ещё державшая на коленях голову сына, с удовлетворением заметила, как разгладилась жесткая складка над переносицей, поползли вверх брови. Всё лицо императора, до этого словно окаменевшее, снова приобрело знакомые беспечные черты её первенца Никки.

* * *

– Тебе уже лучше? – заглянула к сыну Мария Федоровна, когда всё успокоилось, все приглашенные разошлись, а монарх был успешно перемещен в помещение, более подходящее для отдыха и лечения.

Император, полусидя в подушках, молча кивнул и положил на одеяло бумаги. Такая же солидная стопка высилась на прикроватной тумбочке.

– Опять работаешь? – с укоризной произнесла Мария Федоровна, с удовлетворением отметив про себя, что такая работоспособность и тяга заниматься делами её не раздражает, а наоборот – радует. – А ведь доктор предупреждал!

– А я шёпотом, – коротко улыбнулся император, вызвав аналогичную реакцию вдовствующей императрицы.

– Никки, я тоже обещаю тихо и кратко, – мягко, но решительно произнесла она, присаживаясь на софу в ногах сына, – но мне обязательно надо с тобой поговорить. Я рада, что ты наконец-то решил всерьез заняться государственными делами. Но мне кажется, ты делаешь трагические ошибки, они накапливаются и могут аннулировать все твои добрые помыслы и принести только вред как тебе лично, так и государству в целом.

Император вздохнул, собрал разложенные по покрывалу документы, исподлобья поглядывая на императрицу и решая про себя, какую тактику избрать – иронично игривую, сводящую всё в шутку, или предельно серьёзную, предусматривающую в результате вербовку собеседника.

– Слушаю, – произнес он наконец, подняв глаза.

– Ты очень изменился, Никки, – с тревогой в голосе подалась вперед Мария Федоровна, – у тебя сейчас совсем чужие глаза – холодные и колючие. У них даже цвет сейчас другой… И твой голос… походка…