Но Харрисон не стал останавливаться, чтобы предаваться философским размышлениям. Не зная дома, он распахнул наугад первую попавшуюся дверь и увидел широкий коридор, так же, как и та комната, устланный ковром и обвешанный гобеленами. В дальний его конец, за атласный занавес, висевший от потолка до пола, уходила колонна людей – высоких, в черных шелках, уныло понуривших головы, будто вереница призраков. Назад они не оглядывались.

– За ними! – воскликнул детектив. – Они, должно быть, идут к месту казни…

Хода-хан уже несся по коридору, словно беспощадный вихрь. Толстый ковер заглушал шаги, так что даже огромные ботинки Харрисона не издавали шума. Пробегая в тишине по этому фантастическому проходу, он явственно ощущал нереальность происходящего – словно все совершалось во сне, в котором законы природы не имели действия. И даже в тот момент Харрисон успел подумать, что вся эта ночь была похожа на кошмар, который мог случиться только в Восточном квартале с его насилием и преступностью, будто превращавшими тамошнюю жизнь в дурной сон. Эрлик-хан выпустил силы хаоса и безумия на волю, убийства пошли чередом, и его собственное сумасшествие передавалось всем, кто оказывался в этом водовороте.

Хода-хан был готов ворваться сквозь занавес, и уже заносил в руке нож и набирал в грудь воздух, чтобы закричать, но Харрисон успел вовремя схватить его. Мускулы афганца были так напряжены, что детектив сомневался, что сумеет удержать его силой, но здравомыслие все-таки не покинуло горца.

Отодвинув Хода-хана в сторону, Стив выглянул за занавес. Там находилась огромная двустворчатая дверь, которая была частично открыта и вела в еще одну комнату. Афганец выглянул через его плечо, плотно прижавшись бородой к шее детектива.

Комната была просторная и, как и остальные, завешана черными бархатными гобеленами, расшитыми золотыми драконами. Пол устилали плотные коврики, а с инкрустированного слоновой костью потолка свисали фонари, разливавшие красный свет, в котором вся обстановка чудилась нереальной. Люди в черных халатах, стоявшие в ряд вдоль стены, могли показаться тенями – если бы только не их блестящие глаза.

На кресле эбенового дерева, похожем на трон, восседала мрачная фигура. Она была неподвижна, как изваяние – лишь полы ее халата слабо покачивались в циркулирующем воздухе. Харрисон ощутил, как у него закололи волосы на задней стороне шеи – точно как у собаки встает дыбом шерсть на загривке при виде врага. Хода-хан забормотал бессвязные проклятия.

Трон монгола находился у боковой стены. Там он и сидел в гордом одиночестве – величественный, как идол, погруженный в думы о гибели человечества. В середине комнаты стояло нечто, в чем с тревогой угадывался жертвенный алтарь, – странно изогнутый камень, привезенный, может быть, из самого сердца пустыни Гоби. И на этом камне лежала Джоан Ла Тур – белая, как мраморная статуя, с раскинутыми в стороны, будто на кресте, руками и свисающими по краям кистями и ступнями. Широко раскрытыми глазами она смотрела в потолок, обреченно осознавая, что ее ждет, и желая лишь поскорее умереть, положив конец мучениям. Сама пытка еще не началась, но костлявый, голый по пояс дикарь уже сидел на корточках возле алтаря, разогревая бронзовый прутик в котелке, наполненном горящими углями.

– Черт! – слетело с губ пришедшего в ярость Харрисона.

В следующее мгновение его оттолкнул в сторону Хода-хан, стремительно ворвавшийся в комнату, с взъерошенной бородой и горящими глазами. Кинжал он держал наготове. Эрлик-хан, встрепенувшись, вскочил на ноги. Афганец уже мчался вперед, словно ураган, несущий разрушения. Палач выпрямился ровно в тот момент, чтобы встретить длинный клинок, рассекший ему череп до самой челюсти.

– А-а-ай! – вырвалось из десятков монгольских глоток.

– Аллаху акбар! – завопил Хода-хан, вздымая окровавленный кинжал над головой. Метнувшись к алтарю, он принялся рубить путы Джоан так неистово, что, казалось, мог запросто расчленить девушку.

Затем со всех сторон к нему повалили люди в черных халатах, не понявшие, что вслед за афганцем в комнате появилась еще одна зловещая фигура – и стала действовать пусть не столь самозабвенно, но с равной свирепостью.

Они заметили Харрисона, лишь когда тот принялся размахивать булавой налево и направо, сбивая людей, словно кегли. Пробив себе путь в недоумевающей толпе, американец добрался до алтаря. Хода-хан уже освободил девушку и теперь метался, шипя, как кот, и сверкая зубами и каждым волоском своей взъерошенной бороды.

– Аллах! – крикнул он, брызнув слюной в лица наступающих монголов, а потом, пригнувшись, будто собираясь прыгнуть на них, вскочил и прорвался к эбеновому трону.

Скорость и непредсказуемость его движения потрясала. Эрлик-хан, сдавленно каркнув, выстрелил почти в упор, но промазал, и тогда из глотки Хода-хана вырвался оглушительный крик, а его кинжал вонзился в грудь монгола, выйдя из спины на ширину ладони.

Не сбавляя хода, Хода-хан налетел на падающего врага, бросая его на эбеновый трон – тот раскололся в щепки под тяжестью двух тел. Затем, вскочив и вытащив окровавленный кинжал, Хода-хан поднял его высоко над головой и по-волчьи завыл.

– Йа, Аллах! Пес в стальном шлеме! Почувствуй вкус моего кинжала в своих кишках и отправляйся в ад!

Раздался протяжный вдох, когда монголы, выпучив глаза, уставились на черную фигуру, обагренную кровью, нелепо раскинувшуюся на обломках трона. И в то мгновение, когда они стояли, застыв на своих местах, Харрисон подхватил Джоан и ринулся к ближайшей двери, крича:

– Хода-хан! Сюда! Быстрее!

Монголы, взвыв и лязгая клинками, бросились за ними. Чувствуя близость их стали, детектив помчался еще быстрее. Хода-хан бежал наискосок через комнату, чтобы встретиться с ним у двери.

– Скорее, сахиб! Вниз по коридору! Я вас прикрою!

– Нет! Бери Джоан и убегайте! – Харрисон буквально перебросил девушку афганцу в руки и, повернувшись обратно к комнате, поднял булаву. Как и Хода-хан, похожий на берсерка, он пылал тем безумием, какое порой охватывало мужчин в разгар битвы.

Монголы напирали – они тоже были вне себя от жажды крови. Их квадратные лица исказились в исступлении. Они преградили дверь своими телами, прежде чем Харрисон успел ее закрыть. Его задевали лезвия, но он взял булаву обеими руками и стал работать ею, как заведенный, сея хаос среди тех, кто пытался протиснуться в проем, кого толпа продавливала к нему. Свет фонарей, безумные лица, превращающиеся в кровавое месиво под его ударами, – все расплывалось, словно в алом тумане. Стив забыл сам себя и стал просто перенесшимся на пятьдесят тысяч лет в прошлое человеком с волосатой грудью и налившимися кровью глазами, вооруженным дубиной. Человеком, всецело отдавшимся инстинкту убивать.

Нанося удар за ударом, кроша черепа и брызжа кровью себе в лицо, ему хотелось взвыть от не поддающегося пониманию восторга. Он не чувствовал ножей, что его ранили, – и даже едва осознавал, что подступавшие к нему враги быстро пятились, устрашенные гневом, что он изливал. Когда их поток иссяк, Стив так и не смог закрыть дверь – ее преградила отвратительная масса раздавленной и сочащейся кровью плоти.