— Детский сад! — фыркнула Безменцева.

— Если приложить к «детскому саду» сорок или пятьдесят тысяч баксов, то это уже будет не «детский сад», а хороший, нужный диагноз, — поправил ее заведующий отделением. — А мужик оказался не из бедных, владелец то ли автосервисов, то ли ресторанов. Нашлись свидетели, «вспомнившие», что да, замечали за ним такие потери сознания — без причины, мол, в обморок падал, и судебнопсихиатрическая экспертиза прошла без сучка и задоринки. Суд это дело утвердил, и все бы было прекрасно, если б исполнителей, сполна получивших свои деньги, не заела жадность. Сговорившись, они решили кинуть посредника, своего коллегу — заведующего консультативно-диагностическим отделением. Дали ему чуть ли не вчетверо меньше положенного. Наверное, решили, что жаловаться он не побежит, чего бы не сэкономить?

— А он их всех заложил? — догадался профессор.

— Хуже, Валентин Савельевич, много хуже. Без доказательств ведь особо не заложишь, еще и за клевету отвечать придется. Он их «подставил» с поличным. Стакнулся с ментами и привел коллегам под видом очередного клиента оперативника, заряженного мечеными деньгами, якобы брата некоего типа, обвиняемого в двойном убийстве…

— И те клюнули?! — не поверил профессор. — После того как кинули его на деньги? Уму непостижимо!

— Поверили на свою голову…

— Идиоты! — высказалась Безменцева.

— Конечно, не по-умному они поступили. А после того как их взяли с поличным, начали перетрясать и старые дела…

— Ясно. — Профессор взялся за дверную ручку. — Ну этот, кто сдал, еще наплачется. И из «Корсаковки» его выпрут, найдут за что, и родственники тех, чьи дела перетрясут, счет предъявят.

Валентин Савельевич не любил стукачей, но при случае был не прочь «настучать» на кого-то ради собственной пользы.

Вслед за профессором вышла Безменцева. Уселась в ординаторской по соседству, открыла историю болезни Данилова, вырвала из нее два листа, вклеила чистые и начала заполнять их своим бисерным, хорошо читающимся, совершенно не «врачебным» почерком. Во время обсуждения слово «шизофрения» не произносилось, но и без того было ясно, под каким диагнозом должен лежать скандалист из числа врачей. Шизофреникам веры мало, что бы они там ни несли.

Титульный лист менять не пришлось — по принятому в больнице правилу клинический диагноз поначалу всегда писался карандашом. Ручкой — это потом, когда уже нет никаких сомнений.

Написав оба профессорских обхода, первый и сегодняшний (они же и обходы заведующего отделением), Безменцева подправила дневники и напоследок занялась титульным листом. Резинкой стерла то, что было написано карандашом, и не без удовольствия вывела ручкой новый, окончательный, диагноз. Одним шизофреником в мире стало больше.

Мир не содрогнулся — ему было все равно.

На Мишино место положили Николая — тертого мужика лет пятидесяти с небольшим.

— Здорово, народ! — гаркнул он, входя в палату.

— У нас орать нельзя, — сделал замечание санитар.

— Так я же не ору, — удивился Николай. — Это голос такой, командирский.

Санитар махнул рукой и ушел.

— У меня с этими кандидатами в доктора свои счеты, — сказал Николай, остановившись возле своей койки. — Еще смолоду. Помнится, демобилизовался я — из погранвойск, между прочим, рубежи родины охранял от китайцев — и решил податься в милицию. Здоровье у меня было о-го-го, и медкомиссию я прошел как по маслу. А на психиатре споткнулся — не прошел, и все. Там такая грымза сидела, плоская, как доска, и страшная, как атомная война. Я зашел, улыбнулся, поздоровался, а она мне с ходу заявляет: «А вы, наверное, бабник — как видите женщину, так рот до ушей…»

Говоря за психиатра, Николай менял свой бас на тонюсенький дискант.

— Ну, ладно, думаю, хрен с тобой, бабник так бабник. «Присаживайтесь», — говорит она мне и показывает своей клешней на хлипкий старый стул. Я присаживаюсь, осторожно так, на краешек, чтобы стул не развалился, а она мне лепит новый диагноз: «Что это вы так осторожно садитесь? Сомневаетесь в себе?» Да нет, говорю — просто стул у вас на соплях держится. А она опять крючок закидывает: «А вы всегда как чуть что, так сразу в спор?» Я не сдержался и резанул ей правду-матку в глаза!

— И что? — спросил Юра.

— Не взяли в милицию. Пришлось на док идти, чтобы общежитие дали. Ну, поговорили, теперь давайте знакомиться. Меня Николаем зовут.

После обмена рукопожатиями с соседями Николай счел себя вправе лечь на свою койку.

— Сезонное обострение, — сказал он. — Думаю, пора уже группу получать. Из вас, мужики, никого с группой нет?

— Нет, — ответил Юра. — Но зато Вова — доктор. И права качает — заслушаешься…

— Я по группам не специалист, — поспешно сказал Данилов.

— Жаль, — вздохнул Николай. — А то ведь время идет, а дело стоит…

— А какие у тебя симптомы? — в свою очередь поинтересовался Юра.

— У меня не симптомы, а голоса, — поправил Николай. — Очень шебутные. То велят простыни в шкафу перекладывать с места на место, то свет не включать, то приседания делать… Как я дурить начинаю, так моя сразу к психиатру тащит. А там — направление выписывают. Скажите-ка, Владимир, а рентгеном эти голоса убить нельзя? Рентген — он же все убивает. А то, боюсь, не было бы вреда печени от таблеток.

Судя по красному в прожилках носу Николая, куда больше вреда его печени доставляли спиртные напитки.

— Рентген не поможет, — ответил Данилов. — А просто послать эти голоса нельзя?

— Куда послать?

— Куда-нибудь подальше.

— Так они же меня не слушают, — словно маленькому ребенку, пояснил Николай. — Я их слушаюсь, а они меня нет. Такой вот у нас расклад. А то бы я их быстро заткнул! В момент!

«Чудны дела Твои, Господи! — подумал Данилов. — Где я? Что со мной? Что вообще происходит?»

Ночью ему снилась «скорая помощь». Выдалось какое-то неестественно спокойное дежурство, и они с диспетчером Люсей Сиротиной долго спорили, выбирая подходящую невесту для доктора Жгутикова. Почему-то засела во сне такая мысль — срочно спасать Жгутикова, то есть женить. Потом к ним присоединилась Елена и тоже стала предлагать кандидатуры, но придирчивая Люся во всех умудрялась находить какой-то изъян…

Бредовый сон, бредовая жизнь, дурдом в голове, дурдом вокруг. Еще немного, еще чуть-чуть — и начнет казаться, что здесь, в дурдоме, он, Вовка Данилов, родился и вырос, и жил до сих пор, и продолжает жить. Если, конечно, это убогое беспросветное существование на грани сна и реальности можно назвать жизнью. А чем его еще назвать? Не смертью же? О, как же все это тягостно, муторно и несправедливо. За что такое наказание? Говорят, что наказания без вины не бывает? Бывает, еще как бывает! Если не без вины, какую-нибудь вину всегда можно найти, то хотя бы несоразмерно вине. Натворишь дел, образно говоря, на копейку, а получишь от судьбы тумаков на целый рубль.