твоем положении ты должна беречься, чтобы не обидеть себя и других, — но старайся остаться правдивой. Только те люди вызывают к себе доверие и уважение, кого все считают правдивыми»[122].

Как видно из этих слов, у Леопольда хватало самодовольства и лицемерия, которые позже пронизали собой всю Викторианскую эпоху. Однако он один из немногих видел в Виктории человека, а не принцессу; он и баронесса Лецен стали ее союзниками, когда борьба с Конроем достигла апогея. После 1830 года, когда выяснилось, что Вильгельм IV не собирается ни умирать, ни уступать трон, а Виктория проявляла все большую самостоятельность, у герцогини и ее фаворита наступило нечто вроде паники. Они решили вынудить принцессу назначить Конроя своим постоянным секретарем, фактически опекуном. Однако Виктория наотрез отказалась; даже во время тифа, когда Конрой вместе с лекарством принес ей заветную бумагу, горящая в жару девочка не поставила свою подпись. Узнав об этом, дядя Леопольд прислал к ней собственного секретаря, барона Штокмара, который помог разрядить ситуацию. Однако Конрой не прекращал своих поползновений; он пытался убедить премьер-министра в умственной отсталости Виктории — «ее интеллект отстает от возраста». Мельбурн отказался в это поверить, но решил узнать у самой Виктории — не примет ли она сэра Джона в каком-либо другом, более скромном качестве? Она приняла премьера «наедине» (так записано в дневнике) и наотрез отказалась общаться с Конроем «в любом качестве». На какое-то время любовник матери отстал от нее, но теперь он, похоже, совсем потерял голову. «Ее нужно вынудить!» — кричал он: запереть в комнате, не кормить, но заставить подчиниться его воле. Но прежде, чем он успел привести свой план в действие, умер король Вильгельм.

Новая королева приступила к своим обязанностям уверенно и с явным удовольствием. «В девять утра явился лорд Мельбурн, — записала она в дневнике. — Конечно, я беседовала с ним наедине, как всегда буду поступать со своими министрами»[123]. С самого начала она поразила всех самообладанием и умением вести дела и обращаться с людьми — точнее, с подданными. Министры и лорды готовились жалеть бедную девочку, на плечи которой легла чересчур тяжелая ноша, а увидели твердость и самодисциплину, неведомые британским монархам со времен Вильгельма III.

Слово «наедине» в этот период часто встречается в дневнике Виктории. Она с огромной радостью освободилась от опеки матери, и одним из ее первых приказаний было перенести ее кровать из комнаты матери в ее собственную комнату. «Моя милая Лецен навсегда останется моей подругой, но никогда не будет мне советовать, и по-моему это правильно»[124]. Для роли советчика ей требовался кто-то другой. Дядя Леопольд предпочел остаться в Бельгии — «люди могут решить, что я хочу поработить тебя». Половина страны ждала, что она назначит премьером прославленного герцога Веллингтона, но она предпочла сохранить на этом посту Мельбурна, о чем писала дяде: «Позвольте рассказать вам, как я рада, что во главе моего кабинета стоит такой человек, как лорд Мельбурн. Я теперь вижусь с ним каждый день, и чем больше я вижу его, тем большее доверие к нему испытываю; он не только опытный и честный политик, но хороший и добросердечный человек, цель которого — трудиться для своей страны, а не для одной партии»[125]. Все же королева была еще слишком молода. Мельбурн верно служил вигам и окружил свою подопечную женами товарищей по партии. Ее мать в этот избранный круг не попала, и между нею и премьером закипела подковерная борьба.

Дружба между Мельбурном и Викторией — одна из самых странных глав в истории английской монархии. Оба они нашли в другом то, чего им недоставало: юная королева — отца, которого у нее никогда не было, премьер — собственного ребенка, которого он не сумел найти в слабоумном сыне своей жены Каролины Лэм, больше известной как любовница лорда Байрона. Мемуарист Гревилль писал: «Не сомневаюсь, что он искренне любил ее, как родную дочь, которой у него не было, и даже больше; потому что у него была потребность любить, но не было никого в целом мире, кого он мог полюбить. Он нашел себя в воспитании, обучении и формировании самого интересного характера, какой только есть в мире»[126].

Премьеру было тогда 58 лет. Многих ужасала сама мысль, что старый, дважды разведенный циник будет самым близким человеком для молодой и невинной королевы. Были и те, кто боялся, что он целиком подчинит ее себе. «Смотрите, чтобы он не стал королем», — писала герцогиня Кентская. Однако его доброта, ум, опыт были именно тем, в чем нуждалась королева. Он дал ей политическое образование, которого она не могла получить в детской Кенсингтонского дворца, и знания, которых было вполне достаточно для ее ограниченных полномочий. Ее не отпугивал даже витавший вокруг него ореол скандала — в конце концов, она была внучкой Георга III, который был в свое время влюблен в мать Мельбурна. Они проводили вместе много часов, беседовали, ездили верхом, собирали мозаики — и все это «наедине», не считая королевского спаниеля Дэша.

Коронация Виктории состоялась 28 июня 1838 года. Королеве уже исполнилось девятнадцать, и ее мать, так и не допущенная в совет, прислала ей в подарок издание «Короля Лира». Она ожидала коронации с трепетом, но верный Мельбурн сказал: «Когда вы будете там, вам понравится»[127]. Была сделана новая корона стоимостью тысяча фунтов, а вся коронация обошлась в двести тысяч. Англия содрогалась в «коронационной лихорадке», о которой Гревилл писал: «Не видел ничего похожего на состояние этого города. Население словно мгновенно выросло в пять раз: кругом неописуемый шум, волнение, сутолока; не отдельные толпы, а весь город, ставший толпой, галдящей, разинувшей рот и глазеющей на все, на что-нибудь или ни на что»[128]. Ночь перед коронацией Виктория провела без сна с чувством, «будто завтра случится нечто ужасное». Ее разбудил грохот ружейного салюта в ее честь, и от того же звука проснулась вдова Вильгельма IV, тут же пославшая Виктории записку со словами любви и ободрения. Толпы на улицах были больше, чем королева или любой британский монарх до нее когда-либо видели, — население Лондона росло с каждым годом и составляло уже 2 миллиона; к концу Викторианской эпохи оно достигло 6 миллионов.

Когда процессия достигла Вестминстера, королева вошла в разноцветный коридор, образованный лордами и их женами. Пажи помогли ей пробраться сквозь толпу и войти в церковь. Дальше начались неизбежные досадные случайности. Престарелый епископ Даремский все время запинался, и Виктории пришлось шепнуть кому-то из своей свиты: «Пожалуйста, подсказывайте, что я должна говорить. Они тут ничего не знают». Потом