– Но, если их отправили в лагерь в Германию, у тебя еще будет возможность отыскать их, ведь так? Мы ведь почти взяли Берлин.

Вот странно: она не могла вспомнить, что он сказал в ответ, но на следующий день он замкнулся, впал в то самое мрачное настроение, когда его лучше было не трогать. Она этого настроения не понимала, и это вызывало в ней смутный страх.

В их разговорах настала пора молчаливой цензуры: однажды она попробовала разузнать про его жизнь в браке, но он лишь сказал: «Ей хотелось, чтобы я ее в бараний рог скрутил, все сам решал, а ей приказывал… нет, поправка, ей хотелось, чтобы тиран был богатый, и мне это приелось. Друг из друга мы извлекли самое худшее. Этого хватит?» И после этого Элани (так ее звали) он больше не упоминал никогда. Они никогда не заводили речь о Руперте, хотя он постоянно расспрашивал ее про Джульетту. Они обсуждали друг с другом собственное свое краткое прошлое, но никогда, с тех пор как гуляли по берегу Серпентина, не говорили о будущем. Они говорили о книгах, какие он давал ей читать, о просмотренных фильмах, обсуждали их персонажей, словно бы речь шла об их общих друзьях, которых иначе у них не было. Постель стала самым безопасным местом. В ней не было никакой цензуры: раскованность усиливала удовольствие, и малейшее открытие в чувственности любого из них доставляло дополнительную радость. Секс – это не столько раздеть, сколько проникнуть в тело другого, сказала она ему однажды ночью.

Второе Рождество врозь. «О, как же жаль, что не смогла пригласить тебя домой», – сказала она и испугалась, а вдруг он возьмет да скажет, мол, чего ж не пригласила? Но он не сказал. Он все равно по работе будет, сказал, занят «отправкой фотографии парней во время Рождества их родным на родине».

После этого они не виделись почти месяц. И после этого их время вместе сделалось более редким, а паузы в нем растягивались все больше. Так что, невзирая на жутко позднее уведомление, она сумела упросить Клэри приехать посидеть с Джули, сама же утром в субботу, как можно раньше, помчалась в Лондон, и они провели вместе день и ночь. Он не говорил ей, что уезжает в воскресенье утром, до тех пор, пока они в первый раз не отдались утехам любви.

– Прости, – сказал, – но мне придется уехать.

– Куда? Куда ты едешь?

– Куда-то восточнее Бремена. Местечко называется Бельзен[64].

На самом деле какая разница, куда он отправляется, плакала она, главное, что он вообще уезжает. Почему он ей не сказал?

Точно он и сам не знал: в последнюю минуту он заменил кого-то, воспользовавшись связями, он оттянул отправку, чтобы выкроить день и увидеться с нею. Он вернется. Война почти закончена, и в любом случае он вернется.

Он уехал в пять утра, чтобы успеть на самолет. Без него эта квартира была ей противна. Она встала, убралась везде и задумалась, чем можно бы заняться. Так рано поехать обратно в Суссекс она не могла (ее возвращения ожидали в понедельник). Потом она вдруг вспомнила про Арчи и позвонила ему, но ответа не было. Это было ужасно: не было никого, ни единого человека, к кому она могла бы зайти и проведать. День она провела, бродя по улицам, как когда-то они с Джеком гуляли, съела спагетти в итальянском ресторанчике, куда они когда-то ходили вместе, после чего вернулась в квартиру, где прилегла на кровать почитать, но почти сразу уснула.

Когда проснулась, было почти семь часов. Вставать уже, похоже, особого смысла не было, поскольку идти ей было некуда. Ее тянуло к кому-нибудь, с кем можно было поговорить о Джеке, и она стала набирать номер Арчи, но потом передумала. Он был лучшим другом Руперта, в конце концов. Она встала поискать чего-нибудь поесть. Нашлось полпачки печенья и порошковый апельсиновый сок, который Джек пил по утрам. Она сделала себе стакан сока, поела печенья и опять пошла на кровать, на которой пролежала без сна несколько часов, бередя себя мыслями о том, где он, в безопасном ли находится месте и когда вернется.

Рано утром она позвонила в Хоум-Плейс сообщить, что выезжает ранним поездом, и попросила, чтобы Тонбридж встретил ее.

В ту неделю о нем не было ни слуху ни духу, и потом в следующую пятницу он позвонил (в обеденное время, слава всем святым, потому как, значит, Брига тогда в кабинете не было). Трубку взяла Рейчел. Она не сказала, кто звонил, но Зоуи как-то догадалась, что это Джек.

– Извини, что в обед звоню. Хочу спросить, не могла бы ты сбежать сегодня на ночь?

– О, Джек! Ну почему ты не можешь предупреждать меня заранее? Я только что согласилась приглядеть за детьми, чтобы няня могла отдохнуть на выходные.

– Не нужно на выходные. Только на сегодня. – Последовала пауза, потом он сказал: – Мне бы действительно хотелось повидаться с тобой.

– Ты так это усложняешь. Ты же знаешь, что я хочу приехать. Но, увы, не могу. В самом деле не могу.

– О’кей. Тогда так тому и быть.

Раздался щелчок, и она поняла, что он повесил трубку. Она позвонила ему на работу, но ей сказали, что его там нет, уже несколько дней не было. Она позвонила на квартиру, там никто не ответил. Она вернулась в столовую и сделала вид, что довершает обед.

Весь день, когда после дневного сна детей она водила их в магазин в Уотлингтоне и обратно, ее только что не тошнило от волнения. Теперь уже, если он смог попросить, она бы бросила все и просто-напросто села бы на ближайший поезд… пешком прошла бы до следующей станции, если понадобилось бы. Отчего это вдруг он трубку бросил? Ничего подобного она за ним не замечала. Только и говорил он странно: как будто знал что-то или скрывал что-то, сердившее его, – про нее? О боже! Отчего он взял и трубку бросил?

– Мы хотим обратно по полям идти, – объявил Уиллс. Они дошли до ворот, за которыми пролегала дорога, идущая по полю, где начиналась земля Родового Гнезда.

– Нет, сегодня мы пойдем по дороге.

– Почему мы должны? Почему, мамочка? Что в этом будет хорошего?

– Мы хотим обратно пойти к полю с автобусным деревом.