Гилльем поднял руки к лицу и вздохнул.

— Если нельзя… — начал Себастьа.

— Да, — перебил его Гилльем. Прошло уже два месяца войны, никаких известий о рабах не было. Какое значение имели теперь эти деньги? Это Хасдай будет разорен. Арнау же мог позволить себе такой заем. — Если моему хозяину достаточно вашего слова…

— Мне достаточно, — поспешил заверить его Арнау.

Он отсчитал деньги, которые у него просила община, и торжественно вручил их Себастьа. Гилльем смотрел на протянутые над столом руки; оба стояли молча, стараясь скрыть свои чувства во время рукопожатия, которое длилось целую вечность.

В течение третьего месяца войны, когда Гилльем почти терял надежду, прибыли все четыре купца, вместе.

Оказалось, что, когда первый из них сделал остановку на Сицилии и узнал о войне с Мальоркой, он подождал прибытия других каталонских кораблей, среди которых были и три галеры с рабами.

Посоветовавшись, купцы и капитаны решили не идти на Мальорку, и все четверо продали свой товар в Перпиньяне, втором городе графства. Как и предупреждал их мавр, они пришли на встречу с ним не в лавку Арнау, а на рынок, расположенный на улице Кардере. Там, удержав свою четверть доходов, каждый из них отдал ему вексель по основной операции и оставшиеся три четверти, которые причитались Арнау. Целое состояние! Каталонии нужна была рабочая сила, и рабы были проданы по невообразимой цене. Когда купцы ушли и Гилльем увидел, что никто на рынке на него не смотрит, он поцеловал векселя раз, два, тысячу раз.

Затем он направился назад, в лавку, но на площади Блат передумал и через полчаса был уже в еврейском квартале. Сообщив Хасдаю радостную весть, мавр пошел к церкви Святой Марии, всю дорогу улыбаясь небу и людям.

Переступив порог лавки, он увидел Арнау с Себастьа и каким-то священником.

— Гилльем, — обратился к нему Арнау, — познакомься с отцом Жюли Андреу. Он заменил отца Альберта.

Гилльем неуклюже поклонился священнику. «Очередные займы», — подумал он, приветствуя святого отца.

— Это совсем не то, о чем ты думаешь, — сказал Арнау.

Гилльем пощупал векселя, которые были у него, и улыбнулся. Чего еще? Арнау теперь богат. Он снова улыбнулся, но Арнау неправильно расценил его улыбку.

— Это хуже, чем ты думаешь, — очень серьезно произнес он.

«Что может быть хуже займа Церкви?» — хотел было спросить мавр и перевел взгляд на старшину бастайшей.

— У нас проблемы, — закончил Арнау.

Все трое напряженно смотрели на мавра. «Только если Гилльем согласится», — выдвинул условие Арнау, пропустив мимо ушей замечание священника о том, что тот раб и не имеет права что-либо решать.

— Помнишь, я как-то говорил тебе о Рамоне? — спросил Арнау, и Гилльем кивнул. — Рамон играл важную роль в моей жизни. Он мне помог. Он мне очень помог, — говорил Арнау, глядя на Гилльема, который продолжал стоять, как и подобало рабу. — Он и его жена умерли от чумы, и община не может больше заботиться о его дочери. Мы говорили. Меня попросили.

— Почему ты меня спрашиваешь, хозяин?

Ободренный этими словами, отец Жюли Андреу повернулся к Арнау.

— «Пиа Альмоина»[7]и Дом милосердия больше не справляются, — продолжал Арнау, — они даже не могут дать хлеба, вина и приют нуждающимся, как это делали прежде. Чума разорила всех.

— Что тебе угодно, хозяин?

— Они предложили удочерить девочку.

Гилльем снова пощупал векселя. «Теперь можешь удочерять хоть два десятка!» — едва не вырвалось у него, но он лишь сказал:

— Пожалуйста, если тебе угодно.

— Но я не знаю, как вести себя с детьми, — ответил Арнау.

— Им только нужно дать любовь и кров, — вмешался Себастьа. — Кров у тебя есть. Да и любви, мне кажется, предостаточно.

— Ты мне поможешь? — Арнау беспомощно посмотрел на Гилльема.

— Я повинуюсь тебе, что бы ты ни задумал.

— Мне не нужно повиновение. Я хочу… Я прошу помощи.

— Твои слова делают мне честь. Я помогу тебе от всего сердца, — пообещал Гилльем. — Все, что тебе понадобится.

Шестилетнюю девочку звали Мар. Уже через три месяца она стала забывать боль от удара, нанесенного ей эпидемией чумы, которая забрала у нее родителей. С тех пор как Арнау удочерил ее, звон монет и скрип пера в учетных книгах обмена заглушался смехом, шумом и беготней ребенка, которые наполняли весь дом.

Арнау и Гилльем, сидя за столом, отчитывали девчушку, когда той удавалось убежать от рабыни, купленной Гилльемом для того, чтобы она присматривала за малышкой. Пристыженная, девочка стояла перед ними, а потом, лукаво улыбнувшись, убегала.

Арнау настороженно принял рабыню по имени Донаха.

— Я больше не хочу рабов! — кричал он, не слушая возражений Гилльема.

Но когда девушка, исхудавшая, грязная, в изношенной донельзя одежде, стала плакать, Арнау притих.

— Лучше, чем здесь, ей нигде не будет, — сказал Гилльем. — Если тебе это не нравится, пообещай девушке свободу, но тогда ее продадут другому человеку. Ей нужно есть, а нам нужна женщина, которая будет заботиться о ребенке. — Он повернулся к девушке, и та вдруг опустилась перед Арнау на колени.

Наблюдая, как тот пытается поднять ее, мавр, прищурившись, добавил:

— Ты не представляешь, сколько пришлось страдать этому юному созданию, и если ее вернуть…

Арнау уступил скрепя сердце.

Помимо ухода за ребенком Гилльем нашел решение, как распорядиться деньгами, вырученными от продажи рабов. Заплатив Хасдаю как партнеру продавцов в Барселоне, он вручил огромную сумму, полученную от продажи, одному еврею. Тот был доверенным лицом Хасдая и находился в Барселоне проездом.

Однажды утром Абрахам Леви появился в их лавке. Это был высокий сухощавый человек, одетый в черный сюртук, на котором выделялся желтый кружок. Абрахам Леви поприветствовал Гилльема, а тот представил его Арнау Сев напротив менял, еврей вручил Арнау вексель от полученных доходов.

— Я хотел бы положить эту сумму в ваше заведение, сеньор Арнау, — сказал он.

У Арнау округлились глаза, когда он увидел обозначенную сумму, и он, волнуясь, передал документ Гилльему, заставляя его прочитать бумагу.

— Но… — начал было Арнау, пока Гилльем изображал удивление, — это очень большие деньги. Почему вы принесли их ко мне в лавку, а не в одну из ваших?..

— Братьев по вере? — уточнил еврей. — Я всегда доверял Сахату. Я не думаю, что смена имени, — сказал он, глядя на мавра, — изменила его характер. Мне предстоит очень долгий путь, и я хочу, чтобы именно вы и Сахат распоряжались моими деньгами.