— Вот я и говорю, не надо тянуть с выступлением в Доме правительства. В любом случае партийные органы республики всегда готовы помочь вам. Телефончик у вас есть. Как у нас говорят, все в воле Аллаха, не так ли, Исламов? — обратился он к директору гастрольного бюро, который во время разговор об урожайности и процентах слова не обронил.

Тот вздрогнул и решительно кивнул.

Вечером жизнь порадовала меня еще одним знакомством — с Абрашей Калинским. Оказалось мы с ним земляки, правда, дальние. Он был из Ломжи — я, сами знаете, с Гуры Кальварии, что под Варшавой. Где она, теперь, моя Гура? Где мама и папа? Где братья?

Помню в Гуре, Мессингов было полштетеле. Каких только Мессингов у нас не было — и сапожники, и арендаторы, и портные. Сами понимаете, надо было очень постараться, чтобы тебя запомнили, выделили, дали прозвище. Моего отца называли Гершка Босой, немалая честь для нашего местечка. Наверное, потому, что мы были не самыми бедными кабцанами в Гуре; были такие, которым еще меньше доставалось пищи на стол. От такого нахеса сердцу больно.

Азохен вэй, моя Гура! Майн штетеле Гура!

Я смотрел на Абрашу, мы беседовали о былом, а сердцу вспоминались такие строчки на идиш.

Дэрцэл мир, алтер, Ви зет ойс дос штибл,

Дэрцэл мир гешвинд, Вос hот а мол гегланцт,

Вайл их вил висн Ци блит нох дос беймэлэ,

Алес а кинд; Вос их hоб фарфланцт?[89]

В обществе Калинского мне сразу стало хорошо. Подумал, какой добрый и чувствительный человек!

Я не раз выступал в Ломже, у нас нашлись общие знакомые. У его отца была фабрика мыла. Но он не пошел по стопам родителя, а стал борцом. Организовывал забастовки, даже — вы не поверите! — на отцовской фабрике! В конце концов польская жандармерия сцапала его и приговорила к большому сроку. Спасло его, как он сказал, родство с Львом Захаровичем. Кто такой Лев Захарович? Как же, объяснил мне Абраша, — это же Мехлис, начальник Политуправления Красной армии!

Я удивленно глянул на Калинского.

Он тут же поправился.

— Бывший начальник. Теперь он в немилости, сами понимаете, у кого… — и Абраша стрельнул глазами в потолок.

Ясно, он вхож в число своих. Не к месту родился вопрос, как Лаврентий Павлович обращается с Абрашей. Не грубит ли?..

Между тем Абраша продолжал рассказывать — его мать сообщила Льву Захаровичу, и тот добился, чтобы его родственника включили в число политзаключенных, которыми в то время обменивались Советский Союз и Польша.

— В какое то время? — поинтересовался я.

— В 1937 году. У меня большой подпольный стаж.

В Советском Союзе Калинский, по его словам, «вертелся» уже пять лет. В присоединенном Каунасе его назначили директором фабрики парфюмерных изделий, и он очень подружился с Полиной Семеновной, которая и устроила ему перевод в Ташкент.

Кто такая Полина Семеновна?! Неужели вы, Мессинг, не слыхали о Полине Семеновне? Так это же Жемчужина! Жена Молотова, хорошая женщина с добрым еврейским сердцем, настоящая идише маме! Она руководит всей легкой промышленностью.

Впрочем, стаж подпольной работы Абраши интересовал меня меньше всего. Встреча с ним обещала стать горькой — я ощущал это всей кожей. Оказалось, что я и предположить не мог, до какой степени.

Когда речь зашла о моей Гуре, Калинский потупился и признался, что слышал о моем и соседних штетеле самое ужасное, что может услышать еврей.

Я замер от ужаса. Я уставился на него с такой силой, что он не в силах был промолчать.

— Имею спецданные, в Гуре никого не осталось. Ни Мессингов, ни Кацев, ни Гольденкранцев, ни Горовцов! Всех отправили в Варшавское гетто — помните еврейский квартал в столице? Швабы обнесли его двойным забором и согнали туда всех местных евреев. Теперь, что ни день, оттуда уходят составы. Куда направляются, никто не знает, но пока еще никто не вернулся, ни весточки никто не получил.

Он сказал, а у меня слезы хлынули из глаз. Люди за столиками начали обращать на нас внимание. Я поспешил распрощаться с Абрашей и отправился к себе. Там можно было вволю поплакать.

То, что я узрел той ночью, никому нельзя рассказывать. Это библейский ужас. Это было все сразу — всемирный потоп, избиение младенцев и кара небесная. Впрочем, кто теперь не знает об этом?..

* * *

С облачной высоты готов признать — мои недоброжелатели сделали удачный ход. Им удалось выбить Мессинга из колеи. Я доверился Калинскому — человек, сообщивший о маме и папе, не мог быть обманщиком. Он поможет.

И Абраша помог.

Когда он обмолвился, что собирается в Москву, я попросил его о незначительной услуге — опустить написанное мною письмо за пределами республики. Коротенькое такое письмецо, адресованное Трущеву Николаю Михайловичу.

На словах объяснил.

— В письме нет ничего предосудительного. Если хотите, я дам прочитать его.

Абраша удивился.

— Зачем письмо? Сами все можете рассказать адресату? Я могу взять вас с собой.

Я ушам не поверил. То, что Абраша был вхож в высокие сферы, это не скроешь. То, что он имел знакомства с выдающимися людьми, тоже было ясно, но пойти наперекор Гобулову? Мне стало не по себе — разве я вправе подвергать такого благородного человека смертельному риску? Небеса накажут меня за то, что я воспользовался его добротой. Может, кратко обрисовать непростую ситуацию, в какой оказался Мессинг? Тогда, по крайней мере, Абраше будет ясно, на что он идет. Неистребимый романтизм вывел меня из себя. Сейчас не самое лучшее время для глупостей. Разве Мессинг не знает, что такое конспирация? Разве не Мессинг возил оружие в буржуазный Эйслебен! Разве не Мессинг благословил на подвиг Алекса-Еско?!

Калинскому мое молчание, а еще пуще недоверие, были как нож в сердце. Он имел привычку говорить не останавливаясь. При этом балабонил с такой быстротой, что уследить за его сыплющейся речью было непросто.

— Что вас смущает, Вольф Григорьевич? Летчик — мой хороший знакомый. Мы с ним не раз проворачивали такие выгодные дельца, что только держись.

— При чем здесь летчик? — не понял я.

— Неужели вы всерьез решили, что Калинский будет трястись в вонючем вагоне, пить пустой кипяток и ждать на полустанках? Вы заблуждаетесь, дорогой. Калинский полетит на самолете и не на какой-то задрипанной этажерке, а на солидной машине, которая возит серьезных людей, например, фельдъегерей правительственной связи, обкомовских работников, высших военных чинов. Это вам не пассажиры занюханного «пятьсот-десятого», который, того и гляди, свалится с железнодорожной насыпи.